Первые четыре главы "Автобиографии" написаны в течение 1945 года. Главы пятая и шестая написаны в 1947 году. Эти даты важны в связи с мировыми событиями того времени.

Первая отпечатанная рукопись была заново переписана в 1948 году. Г-жа Бэйли всю ее перечитала и сделала некоторые исправления. Разные люди работали вместе с г-жой Бэйли в разное время над текстом, отдельные части давались кое-кому на отзыв. Иногда они не возвращались, но в любом случае они неполны, неточно передают подробности и не получили ее окончательного одобрения.

Планировалось ещё четыре раздела "Автобиографии", но они так и не были написаны. Растущая трудоемкость проводимой во всем мире работы, за которую г-жа Бэйли была ответственна; запутанные, тесные обстоятельства человечества, которые она не могла не воспринимать; ощущение тщетности и, потому, негативности у людей доброй воли повсеместно, которое она напряжённо стремилась устранить; мучительная нехватка денег для расширения работы в мире; безысходность и отчаяние из-за неумения удовлетворить нужду, а то и неспособность воспользоваться благоприятной возможностью всего лишь из-за отсутствия долларов — вот что вызывало нервотрепку и вкупе привело к состоянию предельного истощения. Физический проводник не получал никакой передышки. Состояние сердца и кровообращения неуклонно ухудшалось.

Два последних года своей жизни она боролась с этими удушающими обстоятельствами и условиями с поистине железной волей. Её перволучевая личность напружинилась в последнем усилии в ответ на требование её души. Тогда-то, в 1946 году, она и приняла решение отказаться от участи инвалида. Каждодневно, следуя усвоенной в жизни привычке, она работала до изнеможения, не обращая внимания на усталость и боль. Она предпочла уйти трудоспособной, будучи в активном рабочем состоянии. Так она поступила. Даже в последние дни, лежа в нью-йоркской больнице в 1949 году, она принимала посетителей, проводила консультации с ведущими сотрудниками и писала письма.

Когда наступил час смерти, её собственный Учитель К.Х. пришел за ней, как Он и обещал сделать задолго до того.

Наутро после её смерти я направил следующее письмо тысячам её учащихся и друзей во всем мире:

"Дорогой друг.

Это письмо несет вам весть о завершении одного цикла и открытии другого, более полезного и менее ограничивающего, цикла для вашего и моего подлинного друга Алисы А. Бэйли. Она получила избавление мирно и счастливо в четверг пополудни 15 декабря 1949 года.

Когда мы разговаривали вместе в тот последний день, она сказала: "Я преисполнена большой благодарности. У меня была богатая и полная жизнь. Множество людей во всем мире были так расположены ко мне".

Долгое-долгое время она жаждала уйти, но держалась только стягом воли, чтобы закончить своё дело, да горячим желанием завершить преобразования в Школе Арканов с тем, чтобы вы и я могли лучше служить своим собратьям.

Она формировала, лепила облик нашей Школы на протяжении многих лет своим четким и острым умом, насыщая её магнетической мощью собственного большого многострадального сердца.

Некоторые спрашивали, почему ей приходилось страдать — ведь она действительно страдала ментально и эмоционально, да и физически. Только я знаю, сколь безоговорочно-победительно открывалась она натиску многообразных истребительных сил, свирепствующих в нынешнее время мировой сумятицы, и как изумительно она их трансмутировала, тем самым оберегая всех теснимых, борющихся стремящихся и младших учеников, что все эти годы приходили к ней в Школу.

В гораздо большей мере работа ее жизни всегда проводилась субъективно. Мы видели внешние следствия, наблюдали внешние события и обстоятельства, помогали ей и любили её, иногда критиковали, порой жаловались, но с ней и благодаря ей мы всегда шли дальше, чуть выше и немного лучше, чем было бы без неё. Мы все очень человечны, и она тоже была очень человечной.

Почему она страдала? Потому что избранный ею путь — это линия действия Мировых Спасителей. Она ушла обратно к своему Учителю К.Х. ради ещё более дерзновенной работы с Ним для Христа.

Она просит нас поддерживать Школу Арканов в таком же дееспособном, блестящем состоянии, какова она сейчас, столь же исполненной спасительного могущества всемирной сплотки любящих сердец, все делая для того, чтобы преданно служить.

Искренне ваш,
/подпись/ Фостер Бэйли"
Нью-Йорк, 16 декабря 1949 г.

Что под конец побудило меня описать свою жизнь, так это полученное в 1941 году письмо от друга из Шотландии, написавшего, что, по его ощущению, я бы осуществила реальный акт служения, если бы смогла показать, как я превратилась в того, кто я есть, из того, кем была. Может, людям полезно узнать, как истовый, ортодоксальный христианский работник смог стать известным наставником оккультизма. Многое можно извлечь, уяснив, как теологически мыслящая особа, изучающая Библию, пришла к твёрдому убеждению: для того, чтобы на Земле могла появиться подлинно универсальная религия — которую ждёт мир, — учения Востока и Запада должны быть слиты, сплавлены воедино. Важно узнать, что любовь к Богу старше христианства и не признает никаких границ. Вот первый, наиболее трудный урок, который мне пришлось усвоить, и он потребовал от меня много времени. Фундаменталистам требуется много времени, чтобы усвоить, что Бог есть любовь. Они твердят это, но не верят в это на практике, — я имею в виду божественную практику.

Я хотела бы, среди прочего, показать, как мир человеческих существ открывался английской женщине, обладавшей стойким классовым сознанием, и как мир духовных ценностей с наличествующим в нем настоящим внутренним духовным правительством стал доказанным фактом для чрезвычайно узкомыслящей христианки. Я горжусь прозванием "христианка", но теперь принадлежу к тем, кто включает, а не исключает.

Одна из деталей, которые я хочу осветить в этом повествовании — факт внутреннего управления мировыми делами, то есть ознакомить людей с параллельным фактом существования Тех, Кто ответствен (находясь за сценой) за духовное руководство человечеством, за выведение рода человеческого из тьмы в Свет, от нереального к Реальному и от смерти к Бессмертию.

Я хочу сделать Учеников Христа, являющихся Учителями Мудрости, реальными для людей, такими же реальными, каковы Они для меня и для многих тысяч людей в мире. Я не имею в виду гипотетическую реальность (если позволительно так выразиться), необходимость веры, или доверия. Я хочу показать Их такими, каковы Они есть — Учениками Христа, живыми людьми, вечносущими факторами в человеческих делах. Вот что имеет значение, а не земные переживания, случаи и события из жизни одного из Их работников.

Я за одно воплощение прожила их множество. Я неуклонно, но испытывая превеликие трудности (психологическими и материальными) продвигалась вперёд, расширяя свое поприще. Я хочу показать, что в каждом цикле наработки опыта я искренно старалась следовать водительству, идущему изнутри, что в последнем счете всегда означало шаг вперёд в понимании и, следовательно, б`ольшую способность помогать. Результатом этого, по-видимому слепого, движения вперёд (с тех пор, как я вышла замуж и переехала в США) было расширение спектра благоприятных возможностей. Я играла многие роли в своей жизни. Я была несчастной, очень недовольной девочкой-подростком, светской девушкой в беззаботные 90-е годы (я их не находила такими уж беззаботными), затем евангелистом вроде "Вилли Санди" и общественным работником. Опять же — не таким уж беззаботным, правда, я была молодой и выказывала огромный интерес ко всему. Позже я вышла замуж за Уолтера Эванса и оказалась в роли жены ректора Протестантской Епископальной Церкви в Калифорнии и матери трёх девочек.

Разнообразный опыт жизни и работы в Великобритании, Европе, Азии и Америке колоссально изменил мое отношение к жизни и людям. Статическая жесткость точки зрения у человека претит мне как то, что исключает познание. Она означает, что в его развитии наступает момент, когда он прекращает учиться, когда он перестает извлекать смысл из событий, школ мысли и обстоятельств, когда он ментально обездвиживается перед лицом жизни. Это беда. Это зло. Безусловно, это именно то, что следует понимать как ад. Ужас ада (а я в него не верю, с ортодоксальной точки зрения) должен заключаться в "вековечном" однообразии, в навязанной неспособности изменить условия.

Затем я стала учащейся оккультизма, писательницей, чьи книги получили широкое распространение и переведены на многие языки. Я оказалась главой эзотерической школы — невольно, без всякого запланированного намерения — и организатором, вместе с Фостером Бэйли, Международного Движения Доброй Воли (не путать с движением за мир), оказавшегося столь успешным, что у нас были центры в девятнадцати странах к тому времени, когда разразилась война в 1939 году.

Следовательно, я не была бесполезной в деле мирового служения, но я не притязаю и не могу притязать на то, что мой успех обусловлен только моими личными усилиями. Я всегда была счастлива от того, что у меня чудесные друзья и помощники, — и на протяжении лет они оставались моими друзьями, что бы я с ними ни делала. У меня было много друзей и мало — удивительно мало — врагов. Последние не причинили мне никакого реального вреда, возможно потому, что я никогда не была в состоянии относиться к ним с неприязнью и всегда могла понять, почему они не любят меня. Мой муж Фостер Бэйли в течение двадцати пяти лет содействовал всей моей работе. Я чувствую, что без него смогла бы свершить очень мало. Если есть глубокие несбиваемые любовь и понимание, уважение и нерушимая дружба — то человек по-настоящему богат. Он был для меня надёжным оплотом и "тенью от высокой скалы на жаждущей земле". Некоторые состояния выхолащиваются, если проговариваются словами, и кажутся незначительными и малосодержательными, будучи описаны на бумаге. Одно из них — наши отношения. Должно быть, множество жизней мы жили и работали вместе, и оба предвидим ещё много совместных жизней. Мне больше нечего сказать на эту тему. Я часто спрашиваю себя, что я смогла бы сделать без отзывчивой дружбы, сочувствия и преданного сотрудничества моих многочисленных друзей и сотрудников, многие годы стоявших рядом. Я не в состоянии их перечислить, но эти люди, по сути, обеспечили успех работы, которую мы — как группа — выполняли.

Итак, написание автобиографии обусловлено тремя обстоятельствами, — я их хотела бы подчеркнуть и разъяснить.

Прежде всего, это факт существования Учителей Мудрости, работающих под руководством Христа. Я хочу прояснить природу Их работы. Я хочу представить Их миру такими, какими я лично Их знаю, потому что в грядущие годы всё больше и больше людей удостоверятся в Их существовании, и желательно облегчить им этот процесс. Потом я подробнее на этом остановлюсь и покажу, как я лично узнала об Их существовании. В жизни каждого человека имеются определённые убедительные факторы, делающие ее сносной. Ничто не способно изменить внутренней убежденности. Для меня Учителя являются таким фактором, и знание о Них стабилизирует мою жизнь.

Второе, что я хотела бы сделать — это указать некоторые новые тенденции в сегодняшнем мире, влияющие на род человеческий и поднимающие человеческое сознание. И обратить внимание на новейшие идеи, исходящие в мир человеческой мысли от внутренней группы Учителей, возвещающие новую цивилизацию и культуру и — что несущественно с точки зрения вечности —истребляющие массу старых излюбленных форм. Я, как и все мыслящие люди, видела в своей жизни исчезновение уймы того, что доказало свою никчёмность в области религии, образования и социального строя. И это очень хорошо.

Оглядываясь назад, я не могу представить ничего более отталкивающего, чем, например, продление викторианской эры с её уродливостью, её самодовольством, умопомрачительным комфортом высших классов (так называемых) и жуткими условиями, в которых боролись трудящиеся классы. В таком-то благоустроенном, лоснящемся, уютном мире я и жила в детстве. Не могу вообразить ничего более губительного для человеческого духа, чем теология прошлого с ее выпячиванием Бога, спасающего самодовольное меньшинство и осуждающего на гибель большинство. Не могу помыслить ничего более раздувающего тревогу, классовую войну, ненависть и деградацию, чем экономическая ситуация в мире в то время и в течение многих десятилетий — ситуация, в значительной мере ответственная за нынешнюю мировую войну (1914-1945 гг.).

Слава Богу, мы на пути к лучшему положению вещей. Группа, участвовавшая в нашей работе — вместе со многими другими, столь же вдохновленными любовью к человечеству, — вносит свой крошечный вклад в осуществление весьма назревших перемен. Мировая тенденция к федеративному устройству, к взаимопониманию и сотрудничеству, к тому, что благотворно для всех, а не только для избранного меньшинства, ободряюще важна. Мы находимся на пути к братству.

Третье, что я хотела бы сделать — это показать, как удивительны человеческие существа. Я жила на трех континентах, среди многих наций. Я знала очень богатых и очень бедных, причем знала накоротке, тесно с ними дружа; самые высокопоставленные в мире люди были моими друзьями, а также самые низкостоящие; и во всех нациях, классах, расах я находила одну и ту же человечность, единую красоту мысли, равное самопожертвование и одинаковую любовь к другим, равнозначные грехи и слабости, одни и те же гордость и эгоизм, равновеликие устремления и духовные порывы и единое желание служить. Если я сумею выразить это ясно и ёмко, одно это оправдает появление данной книги.

В долгой цепи человеческой истории, на фоне великих мировых фигур — кто такая Алиса Анна Бэйли? Совершенно незначительная женщина, принуждавшаяся (как правило, против своей воли) обстоятельствами, активно вмешивающейся совестью и знанием того, что хочет её Учитель, выполнять определённые задания. Женщина, всегда боявшаяся жизни (по-видимому, отчасти благодаря тепличному детству); от природы настолько застенчивая, что даже сейчас, когда она приезжает на официальный завтрак, ей приходится собраться с мужеством, чтобы дернуть ручку звонка; большая домоседка, любящая готовить и стирать (и знает Бог, что она сполна вкусила такого труда) и ненавидящая публичность. Я никогда не была крепкой, но обладала огромной жизненностью. Всю свою жизнь я вынуждена была проводить недели и даже месяцы в кровати. Последние восемь лет я живу благодаря усилиям медиков, но — вот о чем можно сказать, что я этим горжусь — я держусь, несмотря ни на что. Я находила жизнь очень-очень славной, даже тогда, когда большинство считало, что мое дело дрянь. Всегда нужно было столько сделать, познакомиться со столькими людьми! По существу, у меня только одна причина для недовольства — то, что я всегда очень устаю. На церковном кладбище в Англии есть надгробная плита со следующими словами, которые я вполне понимаю:

Бедная женщина здесь лежит, устала и вечно слаба.
Слишком многого в мире хотели, в том, где она жила.
Не плачьте по мне, о други; там, куда я ухожу,
Не будет мирских сует; в спокойствии здесь лежу.
Не плачьте по мне, о други, хоть гроб разлучить нас готов.
Я ухожу, ничего чтоб не делать. Отныне. Во веки веков.

Впрочем, это был бы настоящий ад, и я туда не хочу. Я хочу взять себе новое, более подходящее, тело и вернуться обратно, чтобы собрать старые нити, разыскать ту же группу работников и продолжать свое дело. Если моя жизнь поощрит ординарного субъекта двинуться вперёд, эта книга окажется ст`оящей; если она вдохновит кого-то стронуться с места, повинуясь духовному импульсу, это уже будет выигрышем; если я смогу придать силы, мужества и чувства реальности другим работникам и ученикам, это будет прекрасно.

Итак, вы видите: как предмет жизнеописания я не представляю особого интереса. Однако для доказательства определенных фактов, существенных, как я знаю, для будущего счастья и прогресса человечества — фактов существования Учителей, развёртывающегося будущего, всего лишь подготовительной стадией которого послужила мировая война (только что закончившаяся), и возможности телепатических, прямых духовных контактов и знания — то, что я расскажу, может оказаться полезным. Множество мистиков, учеников и устремленных мужчин и женщин на протяжении веков знали обо всём этом. Пришло время, когда массам людей повсюду тоже пора о нём узнать.

Стало быть, приступаем к истории моей жизни. Не заблуждайтесь. Она не будет пространной религиозной исповедью. Я — особа непочтительная и насмешливая, с почти болезненным упрямством видящая забавную сторону вещей. Между нами говоря, глубокий интерес людей к себе и своей душе, вся неразбериха сопутствующих переживаний чуть не выводят меня из себя. Мне хочется встряхнуть их и сказать: "Выйди наружу и найди свою душу в других людях, — так ты найдёшь свою собственную". То, что происходит в умах и сердцах, и то, что случается в мире людей, представляет фундаментальный интерес. Развернутая панорама человеческого прогресса от первобытного века до зари назревающей новой цивилизации вызывает интерес и имеет духовную подоплеку. Углубленность в себя, свойственная мистику средневековья, наблюдается, но отходит в прошлое; достижения современной науки (хотя и не то, как люди используют её откровения) являются главным духовным фактором современности; борьба, происходящая между политическими идеологиями, между трудом и капиталом, крушение наших прежних систем образования — все указывают на божественную и духовную закваску, вызывающую брожение в человечестве. Всё же мистический путь интроспекции и божественного союза должен предшествовать оккультному пути интеллектуального уразумения и божественного восприятия. Он всегда ему предшествовал в жизни индивидуума и человечества в целом. Мистический и оккультный пути, путь сердца и путь головы должны слиться и сплавиться, тогда человечество узнает Бога, а не просто будет искать Его, "не ощутят ли Его, и не найдут ли".

Однако личное знание Бога придёт, если жить нормально и как можно полнокровней, служить и интересоваться другими, тем самым прекращая центрироваться на себе. Оно придёт, если распознавать благую жизнь и доброту любого народа, стараться быть счастливым и разумно оценивать благоприятные возможности — как свои собственные, так и других людей. Оно придёт благодаря насыщенной, выстроенной жизни. На английском кладбище, где похоронены мои родители, стоит надгробный камень (он сразу привлекает внимание входящих в ворота) со словами: "Она свершила, что смогла". Мне она всегда казалась скорбной, — это эпитафия неудачнице. Я сожалею, что не свершила всего, что могла, но я всегда делала то, что считала самым лучшим в текущий момент. Я работала. Я делала ошибки. Я изнемогала, и я радовалась. Я прекрасно провела время, живя, и не собираюсь проводить его скверно, умирая!

Оглядываясь назад на своё раннее детство, я испытываю к нему чувство сильного отвращения. Конечно, плохо начинать историю своей жизни с такой зловещей ноты. Это то, что метафизики называют негативным утверждением. Но утверждение это истинно. Я не люблю многого из того, что мне припоминается из моего детства, хотя немало потенциальных читателей сочтут его замечательным по сравнению с ранними годами жизни бессчетных тысяч людей. Многие говорят, что детство —самая счастливая пора жизни. Я ни на йоту не верю в это. Оно было для меня временем наибольшего физического комфорта и роскоши; то было время свободы от всяческих материальных забот, но вместе с тем период жалких сомнений, разочарований, неприятных открытий и одиночества.

Когда я это пишу, я понимаю, что несчастья детства (по-видимому, это относится и ко всей жизни в целом) рисуются преувеличенными, кажутся более страшными, чем они были на самом деле. Человеческой природе присуща любопытная черта: человек любит отмечать и подчёркивать несчастья и трагедии и опускает моменты веселья и радости, безмятежного мира и счастья. Часы усилий и напряжения, похоже, влияют на наше сознание (этого занятного регистратора событий) гораздо сильнее, чем бессчётные часы обыденного житья-бытья. Если бы мы только уразумели, что спокойные, бессодержательные часы всегда в конечном счете преобладают. Это те часы, дни, недели, месяцы, когда характер формируется, стабилизируется и готовится к кризисам — реальным, объективным, часто немаловажным, — с которыми мы периодически с годами сталкиваемся. В результате то, что мы развили в качестве характера, либо выдерживает испытание и указывает выход из кризиса, либо терпит неудачу и мы падаем, по крайней мере на время. Именно таким манером мы понуждаемся продолжать обучение. Когда я оглядываюсь назад на своё детство, то в памяти всплывают не бесчисленные, бедные событиями часы счастья, моменты спокойного ритма и недели, в течение которых не происходило ничего нервирующего, а моменты кризиса и часы, когда я была до отчаяния несчастна, время, когда казалось, что жизнь кончилась и ничего ст`оящего уже не будет.

Помню, моя старшая дочь пережила такой момент, когда ей было чуть больше двадцати. Она почувствовала, что ей не для чего жить, что жизнь — монотонная тягомотина. Почему жизнь так нелепа? Зачем продолжать её? Не зная, что на это ответить, я прибегла к своему опыту и, как сейчас помню, сказала ей: "Ну, дорогая, скажу тебе только одно: никогда не знаешь, что ждет тебя сразу за углом". Я обнаружила, что ни религия, ни исходящие из здравого смысла банальности —которые обычно слышишь— никогда не помогают во время кризиса. Что ждало её сразу за углом — так это мужчина, за которого она вышла замуж, обручившись с ним спустя неделю; с ним она с тех пор счастлива.

Нужно привыкать думать о том, что вызывает радость и счастье, а не только предаваться печали и переживать из-за трудностей. Хорошее, наряду с плохим, является тем, что идет в счет и заслуживает воспоминания. Первое позволяет нам сохранить веру в любовь Бога. Второе дисциплинирует и питает наше устремление. Внезапный миг, когда закат солнца захватывает наше восторженное внимание, или когда глубокое и нерушимое безмолвие вересковых пустошей и сельской местности объемлет наш дух — вот что надо вспоминать; небесный окоём или буйство красок в саду, захватывающие нас до забвения всего остального; звонок другу и час общения и благотворного контакта; красота человеческой души, торжествующей перед лицом трудностей — все они не должны проходить незамеченными. Они представляют собой великие факторы, обусловливающие жизнь. Они указывают на божественное. Почему же они часто забываются и в уме прочно обосновываются моменты печальные, неприятные или ужасные? Я не знаю. По-видимому, на нашей планете страдание запечатляется острее, чем счастье, и кажется более длительным по своему воздействию. Возможно также, что мы боимся счастья и отталкиваем его от себя под влиянием выдающейся черты человека — СТРАХА.

В эзотерических кругах ведётся премного учёных разговоров о Законе Кармы, являющемся всего лишь восточным наименованием великого Закона Причины и Следствия; ударение всегда делается на злой карме и на том, как её избежать. Тем не менее я поручилась бы, что в общем гораздо больше хорошей кармы, чем плохой; я утверждаю это, несмотря на мировую войну, невыразимый ужас, владевший и по-прежнему владеющий нами, и несмотря на знание реального положения вещей, с которым все общественным деятелям постоянно приходится иметь дело. Зло и несчастья пройдут, а счастье останется; сверх всего прочего придёт понимание: всё, что мы так скверно построили, должно сгинуть, и у нас есть возможность построить новый, лучший мир. Это так, потому что Бог есть добро, жизнь и накопление опыта — благие факторы, и воля-к-добру вечносуща. Нам всегда предлагается возможность исправить огрехи, которых мы наделали, спрямить кривизны, за которые мы ответственны.

Подробности моего злосчастья уходят в такое далекое прошлое, что я не могу в них вдаваться, да и не намерена навязывать вам свои воспоминания. Многие причины находятся во мне самой, в чём я уверена, С мирской точки зрения, у меня не было повода быть несчастной, и мои родственники и друзья были бы сильно удивлены, знай они мои реакции. Не удивлялись ли вы многажды в жизни тому, что происходит в уме ребёнка? Дети имеют-таки определённое представление о жизни и об окружающем, они пребывают в себе так, что никто не может нарушить их самоуглублённость, хотя это редко признают. Я не помню времени, когда бы я не думала, не бывала озадачена, не задавала вопросов, не протестовала и не надеялась. Тем не менее только в 35 лет я действительно открыла, что у меня есть ум и что это нечто такое, чем я могу пользоваться. А дотоле я была клубком эмоций и чувств; ум мой— такой, каким он был — использовал меня, а не я пользовалась им. Во всяком случае я была отчаянно несчастлива примерно до 22-х лет, когда всё бросила, чтобы жить своей собственной жизнью. Все предыдущие годы я была окружена красотой; моя жизнь была очень разнообразной, я встречала много интересных людей. Я никогда не знала, что это такое — чего-то хотеть. Я росла в обычной роскоши своего времени и класса; меня опекали с величайшим тщанием — но подспудно я ненавидела всё это.

Я родилась 16 июня 1880 года в городе Манчестере в Англии, где мой отец был занят инженерным проектом для фирмы своего отца — одной из самых видных в Великобритании. То есть, я родилась под знаком Близнецов. Это означает постоянный конфликт между противоположностями — бедностью и богатством, вершинами счастья и безднами скорби, душой и личностью, или высшим "я" и низшей природой. Соединённые Штаты и Лондон управляются Близнецами, вот почему именно в этой стране и в Великобритании будет разрешён великий конфликт между трудом и капиталом — двумя группами, выражающими интересы очень бедных и очень богатых.

До 1908 года я ничего не желала; я никогда не думала о деньгах; я вела себя как хотела. Но с тех пор я познала чудовищную нищету. Как-то я три недели прожила на чае (без молока и сахара) и сухом хлебе, чтобы трём моим детям было что есть. Девочкой я неделями гостила во многих знатных семьях, потом работала на фабрике, чтобы кормить детей. То была фабрика по переработке сардин, и я до сих пор не могу смотреть на сардины. Круг моих друзей (я использую это слово в его истинном смысле) варьировался от людей самого низкого положения до таких, как великий князь Александр, шурин последнего русского царя. Я никогда не жила подолгу на одном месте, потому что Близнецы вечно в движении. Мой маленький внук (он тоже настоящий Близнец) дважды пересёк Атлантику и дважды проезжал через Панамский канал, когда ему еще не было четырёх. С другой стороны, если бы я не следила за собой самым внимательным образом, я бы всегда либо воспаряла на вершины счастья и окрыленности, либо погружалась в отчаяние и глубины депрессии. С опытом я научилась отрешаться от крайностей и стараюсь оставаться на равнине. В чём я не вполне преуспела.

Моим главным жизненным конфликтом была борьба между моими душой и личностью, и она всё ещё продолжается. В момент писания мне вспомнилось собрание некоего "Группового Движения", меня на него заманили в 1935 году в Женеве, Швейцария. Подтянутая, строгая, улыбающаяся "профессиональная" активистка была лидером, и сидела масса людей, жаждущих засвидетельствовать свои дурные поступки и спасительное могущество Христа, создавая тем самым впечатление, что Богу интересно, извинилась ли она (как одна из них призналась) перед своей кухаркой за грубость. Что касается меня, то хорошие манеры, а не Бог, должны бы стать убедительной движущей силой. Наконец, поднялась очаровательная женщина — уже в возрасте, элегантная, искрящаяся юмором. "Я уверена, у вас приготовлено замечательное признание", — сказала руководительница. "Нет, — ответила леди, — нет, у меня всё ещё продолжается сражение с Христом, и совершенно неясно, кто одержит верх". Такое сражение идет постоянно, а для Близнеца, который пробуждён и служит, оно становится очень существенным, а также довольно личным делом.

Близнецы считаются хамелеоноподобными по своей природе, изменчивыми по своему качеству и часто двуличными. Однако ко мне это всё не относится, несмотря на многие мои промахи, — возможно, меня спасает мой восходящий знак. Забавно, что ведущие астрологи приписывают мне разные знаки в качестве восходящего: Деву, потому что я люблю детей и стряпню и по-матерински опекаю организацию; Льва, ибо я большая индивидуалистка (под этим они имеют в виду, что я трудноуправляема и властна), а также очень самосознательна; и Рыбы, поскольку этот знак является знаком посредника, или примирителя. Сама я больше склоняюсь к Рыбам, потому что мой муж — Рыбы, да и моя очень любимая старшая дочь также родилась под этим знаком, и мы всегда понимали друг друга так хорошо, что часто ссорились. Еще я, несомненно, действовала как посредник, в том смысле, что учение, которое Иерархия Учителей желала дать миру в нашем столетии, содержится в книгах, за которые я несу ответственность. Во любом случае, каким бы ни был мой восходящий знак, я настоящий Близнец, и этот знак, очевидно, обусловил мою жизнь и обстоятельства.

Моя обычная, довольно ранняя детская невесёлость объяснялась несколькими факторами. Я была самой невзрачной в нашей исключительно миловидной семье, хотя и не дурнушкой. Меня всегда считали довольно глупой в школе, наименее толковой в умной семье.

Моя сестра была одной из самых красивых девушек, каких я когда-либо видела, а мозги у неё блестящие. Я всегда была безгранично предана ей, хотя она во мне не нуждалась, потому как была ортодоксальнейшей христианкой и считала каждого, кто имел несчастье быть разведённым, персоной без тормозов. Она доктор, одна из первых женщин в долгой-долгой истории Эдинбургского университета, удостоившихся знаков отличия, причём — если мне не изменяет память — дважды. Еще в юности она опубликовала три книги стихов, и я читала обзоры этих книг в литературном приложении к "Лондон Таймс", в которых её восхваляли как величайшую в Англии поэтессу. Написанные ею книга по биологии и другая по тропическим болезням, думаю, считались стандартными пособиями.

Она вышла замуж за моего двоюродного брата Лоренса Парсонса — выдающегося духовного лица английской церкви, бывшего одно время настоятелем в Кейп Колони* (Старое название мыса Доброй Надежды — прим. пер.). Его мать была опекуном над моей сестрой и мной, назначенным Судом лорда-канцлера. Она была самой младшей сестрой моего отца, а Лоренс был одним из шести её мальчиков, с которыми мы проводили время в детстве. Её муж, мой дядя Клэр, несколько строгий и суровый человек, был братом лорда Росса и сыном широко известного лорда Росса, упомянутого в "Тайной Доктрине". Ребёнком я боялась его, однако прежде, чем умереть, он показал мне другую, малоизвестную сторону своей натуры. Его исключительной доброты ко мне во время первой мировой войны, когда я неимоверно бедствовала в Америке, я никогда не забуду. Он писал мне ободряющие понимающие письма и давал почувствовать, что в Великобритании меня не забыли. Упоминаю здесь об этом, потому что, думаю, ни его семья, ни его невестка, моя сестра, и не подозревают о дружеских, счастливых отношениях между мной и моим дядей в конце его жизни. Уверена, что он никогда о них не рассказывал, да и я этого не делала.

Моя сестра позднее занялась исследованием рака и сделала себе блестящее имя в этой крайне необходимой области. Я очень горжусь ею. Я никогда не переставала восхищаться ею, и если она когда-нибудь прочтёт эту автобиографию, хочу, чтобы она знала об этом. К счастью, я верю в великий Закон Возрождения: когда-нибудь она и я утрясем наши отношения.

Полагаю, одна из величайших мук в жизни ребенка — это отсутствие родного дома. Такое отсутствие самым нешуточным образом повлияло на мою сестру и меня. Оба наших родителя умерли, когда мне не было ещё девяти, причём оба — от туберкулёза (или чахотки, как его тогда называли). Страх туберкулёза давил нас все юные годы, а также негодование нашего отца на наше существование, особенно почему-то на моё. Вероятно, ему казалось, моя мать осталась бы в живых, если бы двое детей не истощили её физические ресурсы.

Отца моего звали Фредерик Фостер Ла Троуб-Бейтман, мать — Алиса Холлиншед. Оба принадлежали к древнему роду — семья отца уходит своими корнями в глубь столетий, в эпоху, предшествующую крестовым походам, а предки матери восходят к Холлиншеду — "Летописцу", у которого, говорят, Шекспир заимствовал уйму своих сюжетов. Семейные древа и родословные никогда не казались мне имеющими сколько-нибудь реальную значимость. У каждого они есть, но лишь некоторые семьи вели записи. Насколько мне известно, никто из моих предков не совершил ничего особенно интересного. Они были людьми достойными, но, по-видимому, скучными. Как однажды выразилась моя сестра, "они столетиями сидели, уткнувшись носом в свою капусту". Это был ладный, порядочный и культурный семейный ствол, но никто не обрёл ни хорошей, ни дурной славы.

Однако семейный герб очень интересен и, с точки зрения эзотерического символизма, необычайно многозначителен. Я совсем не разбираюсь в геральдике и в её терминологии. Герб состоит из жезла с крыльями на концах, а между крыльями видна пятиконечная звезда и лунный серп. Последний, конечно же, восходит к крестовым походам, в которых некоторые из моих предков должны были принимать участие, но я предпочитаю думать, что символ олицетворяет крылья устремления и Жезл Посвящения, изображает финал и средства достижения, задачу эволюции и движущую силу, влекущую всех нас к совершенству — совершенству, которое в конечном счёте получает признание в акколаде при помощи Жезла. На языке символизма пятиконечная звезда всегда означала совершенного человека, а лунный серп считается правителем низшей, или формальной, природы. Это азбука оккультного символизма, но интересно, что я нашла всё вместе на нашем семейном гербе.

Моим дедушкой был Джон Фредерик Ла Троуб-Бейтман. Он был знаменитым инженером, консультантом Британского правительства и ответственным в своё время за некоторые муниципальные системы водоснабжения Великобритании. У него была большая семья. Его старшая дочь, моя тётя Дора, вышла замуж за Бриана Бартелота, брата сэра Уолтера Бартелота из Стофем Парка, Пулборо, Суссекс, а поскольку она была назначена нашим опекуном после смерти наших дедушки и бабушки, мы часто видели её с четырьмя её детьми. Двое из двоюродных братьев на всю жизнь остались моими близкими друзьями. Они были намного старше меня, но мы любили и понимали друг друга. Бриан (адмирал, сэр Бриан Бартелот) скончался всего два года тому назад, что стало подлинной утратой для меня и моего мужа, Фостера Бэйли. Мы трое были близкими друзьями, и его частых писем нам очень не хватает.

Другая тётя, Маргарет Максвелл, наверно значила для меня больше, чем любой другой родственник в мире, а у меня их много. Она не была моим опекуном, но сестра и я проводили каждое лето с ней в её шотландском доме на протяжении ряда лет, и до самой смерти (когда ей было больше восьмидесяти лет) она писала мне регулярно, не реже раза в месяц. Она была одной из величайших красавиц своего времени, и на её портрете в замке Кардонесс, Кёркубри, видна одна из самых прекрасных женщин, каких только можно вообразить. Она вышла замуж за "младшего Кардонесса" (как часто называют этого наследника в Шотландии), старшего сына сэра Уильяма Максвелла, но муж её, мой дядя Дэвид, умер раньше своего отца и, потому, не унаследовал титула. Ей я обязана б`ольшим, чем вообще смогу отплатить. Она дала мне духовную ориентацию, и, хотя её теология была крайне узкой, сама она мыслила очень широко. Она дала мне определённые лейтмотивы духовного образа жизни, никогда меня не подводившие, да и сама она до самого своего конца не подводила меня. Когда я заинтересовалась эзотерическими материями и перестала быть ортодоксальной, теологически мыслящей христианкой, она написала мне, что не понимает меня, но безусловно мне доверяет, ибо знает, что я глубоко люблю Христа и какую-бы доктрину я ни отвергла, она уверена: я никогда не отвергну Его. Это совершенно верно. Она была прекрасной, красивой и доброй. Пользовалась большим влиянием на Британских островах. У неё была собственная, специально построенная и оборудованная, сельская больница; она оказывала поддержку миссионерам в языческих странах и была президентом ХСЖМ* (Христианского союза женской молодёжи — прим. пер.) в Шотландии. Если я в чём-то послужила своим собратьям и кое-что сделала для того, чтобы помочь людям достичь меры духовного разумения, то это в значительной степени потому, что именно её любовь подтолкнула меня на верную стезю. Она одна из немногих, кто обо мне заботился больше, чем о моей сестре. Мы связаны скрепой, — она неразрывна и останется неразрывной навсегда.

Я уже упоминала о младшей сестре отца, Агнес Парсонс. Было ещё двое других: Гертруда, вышедшая замуж за г-на Гурни Лэтэма, и младший брат отца Ли Ла Троуб-Бейтман, единственный, кто еще жив. Моя бабушка — Анна Фейрберн, дочь сэра Уильяма Фейрберна и племянница сэра Питера Фейрберна. Мой прадед, сэр Уильям, был, как я думаю, партнёром Уоттса (знаменитого творца паровой машины) и одним из первых строителей железных дорог в викторианскую эру. Через мать моего дедушки (чьё девичье имя было Ла Троуб) я происхожу от французской гугенотской ветви, то есть Ла Троубы из Балтимора находятся со мной в родстве, хотя я никогда их не разыскивала. Чарльз Ла Троуб, мой пра-прадядя, был в числе первых губернаторов Австралии, а другой Ла Троуб был первым губернатором Мэриленда. Ещё один брат, Эдуард Ла Троуб, был архитектором, хорошо известным в Вашингтоне и Великобритании.

Фейрберны не принадлежат к так называемой потомственной аристократии, каковая особенно ценится. По-видимому, это было спасением для ветви Бейтман — Холлиншед — Ла Троуб. Они принадлежали к аристократии мозгов, что немаловажно в наши демократические времена. Уильям и Питер Фейрберны вступили в жизнь сыновьями бедного шотландского фермера в XVIII столетии. Они сделались богатыми людьми и приобрели титулы. Вы найдёте имя сэра Уильяма Фейрберна в словаре Уэбстера, а память о сэре Питере увековечена статуей в сквере в Лидсе, Англия. Помню, несколько лет назад я приехала в Лидс читать лекции. Когда такси проезжало через сквер, я заметила статую невзрачного бородатого старика. На следующий день муж пошёл на неё взглянуть, и я узнала, что критиковала своего прадядю! Великобритания была демократической страной даже в те далёкие времена, люди имели шанс подняться наверх, если у них были для этого предпосылки. Наверное примесью плебейской крови объясняется то, что мои двоюродные братья и сёстры с детьми были — многие из них —видными мужчинами и красивыми женщинами.

Отец не заботился обо мне, и когда я смотрю на свою детскую фотографию, мне нечем восхищаться, — передо мной тощее, жалкое, напуганное существо. Матери не помню, она умерла 29-и лет, когда мне было всего шесть. Но я припоминаю её прекрасные золотистые волосы и её мягкость, только и всего. Помню также её похороны в Торквее, Девоншир, потому что моя реакция на это событие свелась к следующей реплике в адрес моей кузины Мэри Бартелот: "Смотри-ка, у меня длинные чёрные чулки с резинками", — впервые в жизни. Я сподобилась замены носочков на чулки. Видно, одежда всегда важна, в любом возрасте и обстоятельствах! Я прибрала к рукам плоскую, покрытую серебром миниатюрную шкатулку, отец имел обыкновение всюду носить её с собой; в ней находился единственный, когда-либо бывший у меня, портрет матери. Я таскала её с собой по всему миру, и летом 1928 года её украли, когда я вышла из нашего дома в Стэмфорде, Коннектикут, где мы тогда жили, а вместе с ней пропали моя Библия и сломанное кресло-качалка. Самый забавный выбор похищенного, о котором я когда-либо слышала.

Библия была для меня самой большой утратой. Это была уникальная Библия, моей любимая вещь на протяжении двадцати лет. Её подарила мне близкая подруга детства Кэтрин Роуэн-Гамильтон; напечатана она была на тонкой писчей бумаге с широкими полями для заметок. Поля были шириной около двух дюймов, и на них была записана микроскопическим почерком (с помощью гравировального пера) моя духовная история. В ней находились маленькие фотографии близких друзей и автографы моих духовных спутников на Пути. Хотелось бы иметь её у себя, она бы многое мне рассказала, напомнила о людях и эпизодах и помогла проследить моё духовное раскрытие — раскрытие работника.

Когда мне было несколько месяцев, меня взяли в Монреаль, Канада, где мой отец был в числе инженеров, задействованных на строительстве моста Виктории через реку Св. Лаврентия. Там родилась моя единственная сестра. У меня сохранилось лишь два живых воспоминания о том времени. Одно связано с серьёзным беспокойством; я причинила его родителям, когда затащила маленькую сестру в огромный сундук, где хранились наши многочисленные игрушки. Нас не могли найти довольно долго, и мы чуть не задохнулись, потому что крышка захлопнулась. Другое — моя первая попытка совершить самоубийство! Я просто не находила жизнь ст`оящей. Мой пятилетний опыт привёл меня к убеждению, что всё тщетно, поэтому я решила: если я бухнусь вниз с каменной кухонной лестницы (очень крутой), пролетев до самого низа, я наверняка умру. Я не добилась своего. Повар Бриджет подобрал меня и отнёс наверх (всю в синяках и ушибах), где меня ждали ласки и утешения — но не понимание.

За свою жизнь я сделала ещё две попытки покончить с собой, но лишь обнаружила, как это трудно — совершить самоубийство. Все они были сделаны до того, как мне исполнилось пятнадцать. Примерно в одиннадцать лет я попробовала задохнуться, наглотавшись песка, но песок во рту, носу и глазах создает скверное ощущение, и я решила отложить задуманное до лучшего дня. В последний раз я попыталась утопиться в реке в Шотландии. Но снова инстинкт самосохранения оказался слишком сильным. С тех пор самоубийство больше не прельщало меня, хотя я всегда понимала импульс к нему.

Эта постоянно возобновляющаяся мука была, видимо, первым признаком мистической тенденции в моей жизни, которая позднее мотивировала всё моё мышление и деятельность. Мистики — это люди с сильным ощущением двойственности. Они всегда искатели, чующие нечто, что надо искать; они всегда любят, взыскуя чего-то, ст`оящего своей любви; они всегда сознают то, с помощью чего должны доискиваться единства. Они влекутся сердцем и чувством. Мне в то время мне не нравилось, как "чуется" жизнь. Я не ценила того, чем мир был или что он предлагал. Я была убеждена, что ценности заключаются в чём-то ином. Я была болезненна, полна жалости к себе, вследствие одиночества чрезвычайно интроспективна (это звучит лучше, чем сказать — центрирована на себе) и убеждена, что никто меня не любит. Оглядываясь назад, думаю: да почему вообще надо было это делать? Не за что никого упрекать. Сама я никому не отдавалась. Меня вечно занимала моя реакция на людей и обстоятельства. Я была несчастным драматическим центром своего маленького мирка. Ощущение того, что ценности заключаются в чём-то ином, умение "чуять" людей и обстоятельства, часто знать, что они думают или переживают, стало началом мистической фазы в моей жизни; из неё, как потом оказалось, проистекло много хорошего.

Так я сознательно начала многовековой поиск мира смысла, который должен быть найден, если хочется разобраться в дебрях жизни и горестях человечества. Прогресс коренится в мистическом сознании. Хороший оккультист должен быть, прежде всего, практическим мистиком (или прикладным мистиком — а может, обоими разом); развитие сердечного отклика и способность чуять (чуять точно) должны естественно и нормально предшествовать ментальному подходу и способности знать. Несомненно, духовный инстинкт обязан предшествовать духовному знанию, так же как инстинкты животного, ребёнка и неразвитой персоны всегда предшествуют интеллектуальному восприятию. Конечно, видение должно прийти прежде, чем обретен навык претворять видение в реальность. Безусловно, вопрошание и слепое предчувствие Бога обязаны предварять сознательное проторение "Пути", ведущего к откровению.

Возможно, наступит время, когда нашим юношам и девушкам будут уделять специфическое внимание, развивая у них нормальные мистические наклонности. Последние нередко игнорируют, рассматривая их как отроческие фантазии, которые в свое время отпадут. Думаю, они предоставляют поле деятельности для родителей и воспитателей. Этот период надо бы использовать самым конструктивным, плодотворным образом. Можно было бы определять ориентацию жизни, упреждая кучу несчастий, если бы те, кто несет ответственность за молодёжь, уясняли причину и цель вопрошания, невысказанных влечений и визионерских устремлений. Им можно было бы объяснять, что в них идет нормальный, правильный процесс как результат опыта прошлых жизней, указывающий на то, что следует уделять внимание ментальной стороне их природы. Кроме всего прочего, следует поговорить о душе, о внутреннем духовном человеке, силящемся явить свое присутствие. Надо подчеркивать универсальность этого процесса, что устранит одиночество и ложное чувство своей выделенности, особости — мучительный компонент этого переживания. Убеждена, что метод работы, поводом к которой являются отроческие томления и мечтания, получит в будущем больше внимания. Я рассматриваю глупые отроческие несчастья, через которые я прошла, лишь как открытие мистической фазы в моей жизни; со временем она уступила место оккультной фазе с присущими ей большей уверенностью, пониманием и твёрдыми убеждениями.

Когда мы уехали из Канады, мать серьёзно заболела, и мы отправились в Давос, Швейцария, и пробыли там несколько месяцев, пока отец не увёз её обратно в Англию умирать. После её смерти мы все уехали жить у моих дедушки и бабушки в Мур Парк, Суррей. Здоровье отца было к тому времени серьёзно подорвано. Жизнь в Англии не помогла ему, и незадолго до его смерти мы, дети, двинулись вместе с ним в По, в Пиренеях. Мне было восемь лет, сестре шесть. Однако болезнь стремительно прогрессировала, и мы вернулись в Мур Парк и оставались там после того как отец (вместе со слугой) отправился в длительное морское путешествие в Австралию. Мы больше никогда его не видели, он умер по пути из Австралии на Тасманию. Хорошо помню день, когда к старикам пришло известие о его смерти, помню также, как его слуга вернулся с его вещами и ценностями. Любопытно, что незначительные детали, такие как передача этим человеком бабушке отцовских часов, остались в памяти, тогда как более важные, казалось, стерлись. Интересно, чем обусловлена эта особенность памяти, почему одно регистрируется, а другое нет?

Такие просторные английские дома, как Мур Парк, никак не посчитаешь уютными, и все же они уютны. Он не был особенно старым, будучи построен во времена королевы Анны сэром Уильямом Темплем. Именно он ввёз в Англию тюльпаны. Сердце его — в серебряной урне — похоронено под солнечными часами в центре английского парка, под окнами библиотеки. Мур Парк был своего рода достопримечательностью и по некоторым воскресеньям открывался для широкой публики. У меня сохранилось два воспоминания в связи с библиотекой. Помню, как я стояла у одного из её окон, пытаясь вообразить себе картину, какую должен был видеть сэр Уильям Темпл — английские парки и террасы с гуляющими знатными лордами и леди в одежде того времени. Затем другая сцена, на сей раз не воображаемая: я вижу гроб с лежащим в нем дедушкой, на нем только один венок, присланный королевой Викторией.

Наша с сестрой жизнь в Мур Парке (мы там жили, пока мне не исполнилось тринадцать) была подчинена строгой дисциплине. Дотоле она была полна непрестанных разъездов и перемен, и я уверена, что дисциплина была крайне необходима. За ней следили разные гувернантки. У единственной, кого я запомнила, было своеобразное имя — мисс Милличэп* (Мilli — тысячная доля, chap — парень, малый — прим. пер.). У неё были красивые волосы, простое лицо, одевалась она с большим тщанием — в платье, застёгнутое наглухо снизу до самого горла, и всегда была влюблена в очередного помощника приходского священника — причем безнадёжно, ибо так и не вышла замуж ни за одного. У нас была просторная классная комната наверху, где гувернантка, няня и служанка нами занимались.

Дисциплинирование продолжалась, пока я не выросла, и, оглядываясь назад, я понимаю, насколько она была суровой. Каждая минута нашего времени была расписана, и даже сейчас я вижу расписание, висящее на стене класса, и на нем — нашу следующую обязанность. Я отчетливо помню, как подходила к нему, спрашивая себя: "Что теперь?" Подъём в 6 утра, все равно, дождь или солнце, зима или лето; час играть гаммы или делать уроки, если очередь сестры играть на пианино; завтрак ровно в 8 в классной комнате, затем вниз в столовую в 9 часов для семейной молитвы. Приходилось начинать день с обращения к Богу, и несмотря на суровость семейной веры, я считаю это полезной привычкой. Глава дома восседал с фамильной Библией в руках, вокруг собирались члены семьи и гости; слуги располагались согласно своим обязанностям и рангу: домоправитель, повар, прислуга для леди, главная горничная и младшие горничные, кухарка, посудомойка, лакеи и швейцар. Чувствовались настоящая преданность и сильное неприятие, истинное вдохновение и откровенная скука, ибо такова жизнь. Однако в целом эффект был хорошим, и мы в те дни чуть больше помнили о божественном.

Затем с 9.30 до полудня мы делали уроки с гувернанткой, после чего шли на прогулку. Нам дозволялось присутствовать на ленче в столовой, но не разрешалось разговаривать, и наше хорошее поведение и молчание находилось под бдительным надзором гувернантки. По сей день помню, как однажды погрузилась в задумчивость, или дневную грёзу (как это бывает со всеми детьми), положив локти на стол и уставившись в окно. Внезапно меня вернул к действительности голос моей бабушки, обращавшейся к одному из лакеев вокруг стола: "Джеймс, сходите, пожалуйста, за двумя блюдцами и подложите их под локти мисс Алисы". Джеймс послушно выполнил приказание, и до конца ленча мои локтям пришлось покоиться на блюдцах. Я никогда не забывала этого унижения, и даже сейчас, больше пятидесяти лет спустя, я сознаю, что нарушаю правила, когда кладу локти о стол — а я это делаю. После ленча мы должны были час лежать на наклонной доске, в то время как гувернантка читала вслух что-нибудь полезное, затем снова прогулка, после которой мы делали уроки до пяти.

В пять мы должны были идти в спальню, где няня или служанка готовили нас к выходу в гостиную. Белые платьица, цветные шарфики, шелковые чулки и тщательно причёсанные волосы были обязательны; в таком виде, взявшись за руки, мы шли в гостиную, где домашние сидели за чаем. Остановившись в дверях, мы делали реверанс и усугубляли свое злосчастье тем, что с нами разговаривали, требуя от нас отчёта, пока гувернантка не забирала нас обратно. Ужин в классе был в 6.30, потом уроки до 8 — это время отхода ко сну. Никогда в те викторианские времена не оставалось времени на то, что нам, как индивидуумам, хотелось бы. Жизнь была проникнута дисциплиной, ритмом и послушанием, изредка прерываемыми взрывами бунта, за которыми следовало наказание.

Прослеживаая жизнь трёх моих девочек в Соединённых Штатах, где они родились и жили до своего совершеннолетия, наблюдая их учёбу в школе, я спрашиваю себя, как бы им понравилась та регламентированная жизнь, которою вели мы с сестрой. Как бы то ни было, я пыталась обеспечить своим дочерям счастливую жизнь, и когда они ворчат на трудности — что естественно и нормально для всех молодых людей — я вынуждена признать, какое прекрасное детство было у них по сравнению с девочками моего поколения и социального положения.

До двадцати лет жизнь моя была безраздельно порабощена людьми или социальными условностями эпохи. Того нельзя; этого не смей; такое-то поведение некорректно — что подумают или скажут люди? О тебе будут судачить, если ты сделаешь то-то и то-то; с такого сорта людьми тебе не следует знаться; не разговаривай с этим мужчиной или женщиной; приличные люди так не говорят и не думают; не смей зевать или чихать на людях; нельзя заговаривать первой, пока к тебе не обратятся; и так далее, и тому подобное. Жизнь была перекрыта частоколом того, что нельзя делать, любая возможная ситуация регулировалась самыми детальными правилами.

Еще два воспоминания встают в моей памяти. С самого раннего детства нас учили заботиться о бедных и больных, осознавая, что благополучие влечет за собой ответственность. Несколько раз в неделю перед выходом на прогулку нам полагалось зайти к домоправителю за печеными изделиями и супом для какого-нибудь больного в поместье, за детскими одеждами для новорожденного в одном из домишек, за книгами для того, кто обречен сидеть дома. Это может служить примером патернализма и феодализма в Великобритании, но имело и свои положительные стороны. Может, и хорошо, что это прекратилось — лично я в этом убеждена — но мы привыкали к чувству ответственности и долга по отношению к другим, свойственному имущим классам страны. Нас научили, что деньги и положение влекут за собой определённые обязательства и что эти обязательства должны выполняться.

Еще я ярко помню красоту сельской местности, усеянные цветами тропинки, многочисленные рощи; там мы с сестрой катались в маленькой бричке, запряжённой пони. В те дни она называлась "гувернантский возок" и предназначалась, думаю, для маленьких детей. Летом мы обычно в ней выезжали в сопровождении мальчика-пажа в униформе с пуговицами и шляпе с кокардой, стоящего на ступеньке. Я иногда спрашиваю себя, вспоминает ли сестра о тех днях.

После смерти дедушки Мур Парк был продан и мы с бабушкой переехали жить в Лондон. Главным воспоминанием о том времени являются для меня поездки с ней по парку в двухместной коляске, запряжённой парой лошадей, с кучером и ливрейным лакеем на запятках. До того они были скучны и монотонны. Были и другие развлечения, но вплоть до её смерти мы проводили с ней много времени. Она была уже очень старой леди, но даже тогда сохраняла остатки красоты; должно быть, она была очень миловидной в своё время, как на портрете, написанном во время её замужества в начале девятнадцатого столетия. Когда я во второй раз приехала в Штаты, взяв с собой старшую дочь, еще ребёнка, на родину познакомиться с родственниками, я прибыла в Нью-Йорк усталой, больной, несчастной, тоскующей по дому. Позавтракать отправилась в гостиницу "Готам", на Пятой авеню. В гостиной, ощущая сильную подавленность и депрессию, я открыла иллюстрированный журнал. И сразу, к своему удивлению, увидела портрет бабушки и портреты дедушки и прадеда. Это было так неожиданно, что я расплакалась, но после этого я не чувствовала себя такой далёкой от них.

С момента, когда я покинула Лондон (мне тогда было около тринадцати), и до поры, когда наше образование было сочтено завершённым, вся моя жизнь состояла из сплошных перемен и переездов. Ни у сестры, ни у меня здоровье не считалось крепким, и мы провели несколько зим за границей, на французской Ривьере, где для нас снималась небольшая вилла рядом с большой для дяди и тёти. Там у нас были французские учителя, гувернанткой была местная уроженка, а уроки велись по-французски. Лето мы проводили в доме другой тёти на юге Шотландии, время от времени выезжая нанести визит другим родственникам и свойственникам в Галлоуэе. Теперь-то я понимаю, насколько богата встречами была та жизнь; неторопливые дни были проникнуты красотой, царила самая настоящая культура. Было время для чтения, часы проводились за интересными беседами. Осенью мы возвращались в Девоншир, сопровождаемые повсюду гувернанткой мисс Годби; она пришла к нам, когда мне было двенадцать, и оставалась с нами, пока я не поступила в восемнадцать лет в пансион для девиц в Лондоне. Она единственная, к кому я "прибилась". Она сообщила мне чувство "принадлежности", и была одним из немногих в тогдашней моей жизни, кто, как я чувствовала, действительно любил меня и верил в меня.

Три человека вызывали в то время у меня чувство доверия. Одним из них была моя тётя, г-жа Максвелл из Кастрамонта, я о ней упоминала. Мы обычно проводили лето у неё, она была — я это вижу, оглядываясь назад — одной из основных обусловливающих сил в моей жизни. Она дала мне жизненный ориентир, я и по сей день чувствую, что любое мое достижение можно объяснить её глубоко духовным влиянием. До самой смерти она находилась в тесном контакте со мной, хотя я последние двадцать лет её жизни с ней не виделась. Другим, кто всегда понимал меня, был сэр Уильям Гордон из Ирлстоуна. Он был не кровным родственником, а побочным, для всех нас просто "дядя Билли". Еще молодым лейтенантом он был одним из тех, кто руководил "атакой лёгкой бригады" в Балаклаве, и, по слухам, он единственный вышел живым из передряги, "неся свою голову подмышкой". Я часто ребёнком щупала золотые штуковины, которыми хирурги того времени укрепили его череп. Он всегда стоял за меня, я как сейчас слышу его слова (он не раз их повторял): "Я полагаюсь на тебя, Алиса. Иди своим путём. С тобой всё будет в порядке".

Третьим была гувернантка, о ней я уже говорила. Я постоянно поддерживала с ней связь и виделась с ней незадолго до её смерти в 1934 году. Она была уже старой леди, но показалась мне такой же. Она поинтересовалась двумя обстоятельствами. Мужа моего она спросила, верю ли я по-прежнему в Христа, и по-видимому совершенно успокоилась, когда он ответил безусловным "да". Другое обстоятельство касалось скандального эпизода в моей жизни. Она хотела знать, помню ли я, как однажды утром, в четырнадцать лет, бросила все её драгоценности в унитаз и нажала на спуск. Еще бы не помнить! Это было обдуманное преступление. Я за что-то на неё разозлилась, хотя за что именно — вылетело из головы. Отправившись в её комнату, я собрала все её ценности — наручные часы, брошки, кольца, и т. д. и т. п. — и безвозвратно от них избавилась. Я думала, она не узнает, что это сделала я. Но оказалось, что она ценит меня и моё развитие больше, чем свою собственность. Как видите, я не была милым ребёнком. Я не только была с характером, но ещё всегда хотела знать, чем люди живы и что заставляет их работать и вести себя так, как они это делают.

Мисс Годби имела привычку вести дневник самоанализа, куда ежевечерне заносилось всё, что за день получилось cкверного, и где она несколько болезненно (с точки зрения моего нынешнего отношения к жизни) анализировала свои слова и поступки за день в свете вопроса: "Что сделал бы Иисус?" Я обнаружила эту книжицу, роясь в её вещах, и внимательно прочитала записи. Так выяснилось, что она знает-таки, что это я взяла и уничтожила все её драгоценности, но о чем — дисциплинируя себя и помогая мне — она не собиралась говорить мне ни слова, пока совесть не принудит меня сознаться. Она знала: я неизбежно сознаюсь, — потому что верила в меня, а почему, не могу себе представить. На исходе третьего дня я пошла к ней и рассказала о том, что сделала; в результате она больше расстроилась оттого, что я прочитала её частные бумаги, а не потому, что я уничтожила её драгоценности. Заметьте: я полностью созналась. Эта её реакция изменила моё представление о ценностях. Она заставила меня крепко задуматься о том, что хорошо для моей души. Впервые я начала отличать духовные ценности от материальных. Для неё б`ольшим грехом была бесчестность, допускающая читать интимные записи, чем уничтожение материальных предметов. Она преподала мне первый великий урок оккультизма: необходимость различать между "Я" и не-"Я", между неосязаемыми ценностями и осязаемыми.

Работая у нас, она получила наследство — не слишком большое, но достаточное для того, чтобы избавить её от потребности зарабатывать на жизнь. Но она отказалась оставить нас, чувствуя (как она рассказывала мне позднее, когда я стала старше), что я лично нуждаюсь в её заботе и понимании. Вообще отношения с людьми складывались у меня счастливо, правда, и в первую очередь потому, что люди так милы, добры и понятливы. Хочу засвидетельствовать, что она и тётя Маргарет дали мне нечто столь духовно значительное, что и по сей день я пытаюсь жить в намеченном ими ключе. Они были очень разными. Мисс Годби была простой, вполне заурядной по своему происхождению и оснащенности, но здравомыслящей и приятной. Тётя моя была ослепительно красивой, широко известной своими филантропической деятельностью и религиозными воззрениями, но столь же здравомыслящей и приятной.

В восемнадцатилетнем возрасте меня послали в пансион для девиц в Лондоне, а сестра снова отправилась на юг Франции с гувернанткой. Впервые в жизни нас разлучили, и впервые я была предоставлена самой себе. Не думаю, что делала большие успехи в школе; по истории и литературе я училась хорошо, действительно отлично. Мне дали полноценное классическое образование, и можно кое в чём одобрить интенсивную индивидуальную подготовку, если ребёнка учит дельный культурный частный учитель. Когда же дошло до математики, вернее, обычной арифметики, я оказалась безнадёжно тупой — настолько тупой, что в этой школе её вообще исключили из моей программы, поскольку было сочтено невозможным, чтобы высокорослая восемнадцатилетняя девица решала задачки наравне с двенадцатилетними. Думаю, там ещё помнят (если меня вообще помнят, что сомнительно), как я собрала все пуховые подушки и вышвырнула их с четвертого этажа на головы гостей директрисы, чинно шествовавших в столовую на первом этаже. Я это сделала под восторженный шёпот девочек.

Затем последовал двухлетний период весьма скучного, монотонного житья-бытья. Опекун арендовал для нас небольшой дом в городишке в Хертфордшире близ Сен-Олбан, водворил нас там вместе с нашей дуэньей и предоставил самим себе. Первое, что мы сделали — это приобрели велосипеды лучшей марки и пустились обследовать окрестности. По сю пору помню острое возбуждение, когда прибыли два ящика и мы распаковывали блестящие механизмы. Мы катались повсюду и неплохо проводили время. Мы исследовали местность, бывшую тогда сплошь сельской, а не пригородом, как сейчас. Полагаю, именно в тот период я почувствовала вкус к тайне, позднее перешедший в пылкую любовь к детективам и таинственным историям. Когда мы однажды солнечным утром поднимались на велосипедах на очень крутой холм, двое мужчин на велосипедах спускались навстречу и прокатились мимо. Поравнявшись с нами, один бросил назад своему товарищу: "Уверяю же тебя, дружище, оно стояло на одной ноге и исчезло как дьявол". Я до сих размышляю над этой тайной и пока не добилась разгадки.

Именно в это время я предприняла свою первую попытку преподавания. Я взяла класс мальчиков в воскресной школе. Этих подростков охарактеризовали как совершенно неуправляемых. Я договорилась, что буду преподавать им в пустом зале около церкви, а не в самой воскресной школе, и что в это время мне не будут мешать. То было захватывающее время. Началось с бунта и моих слёз, а на исходе трёх месяцев мы стали кучкой закадычных приятелей. Что я преподавала и как — совершенно забылось. Всё, что я помню, — это много смеха и шума и крепкая дружба. Может, я творила длительное добро, не знаю, но знаю, что удерживала их от шалостей в течение двух часов каждое воскресное утро.

В эти годы вплоть до двадцати двух лет, когда я стала получать небольшой собственный доход (как и моя сестра), мы вели жизнь светских барышень; мы участвовали в трех так называемых "лондонских застольях", развлекаясь в обычной череде пикников, чаепитий и ужинов и определённо пополняя собой рынок невест. Я была в те дни глубоко религиозной, но мне приходилось ходить на танцы, потому что я не хотела, чтобы моя сестра посещала такие скверные мероприятия без меня. Не знаю, как терпели меня люди, с которыми я знакомилась. Я была столь религиозной с такими накалённо-мистическим сознанием и болезненно чувствительной совестью, что для меня невозможно было танцевать или сидеть с кем-то рядом за обеденным столом, не осведомившись, "спасён" он или нет. Думаю, единственное, что спасало меня от жгучего отвращения и яростной неприязни со стороны других были моя искренность и очевидное нежелание приставать с расспросами. Кроме того, я была очень молода, неимоверно наивна, весьма привлекательна и хорошо одета; еще, несмотря на свою показную святость, я была элегантна, интеллигентна, высокообразована, а порой и интересна.

Оглядываясь назад, я втайне уважаю себя, ибо была такой болезненно робкой и сдержанной, что страдала от невыразимых мук, когда заставляла себя выражать озабоченность душами посторонних людей.

Помимо того факта, что мои тётя и гувернантка были религиозными людьми — что ещё бесповоротно утвердило меня в моём духовном устремлении и решимости быть образцово-порядочной? То, что эта решимость была навеяна моим религиозным окружением, не имеет никакого отношения к данному вопросу; я не нашла ничего лучшего, чем выражать свою духовность посредством посещения церковной службы, по возможности ежеутренне, и посредством попыток спасти людей. Подобного выражения религиозного служения и предприимчивости было тогда не миновать, и я в конце концов его переросла. Но что именно превратило меня — девушку с очень дурным нравом, довольно пустую и праздную, в работницу и — на время — в фанатичку?

30 июня 1895 года у меня было переживание, благодаря которому я этой даты никогда не забуду, сохраню навсегда в памяти. Я месяцами пребывала в муках отроческих горестей. Жить не стоило. Не было ничего, кроме печали и тревог. Я не просила о появлении на свет, но я на нём оказалась. Мне было ровно пятнадцать. Никто меня не любил, и я знала, что у меня ненавистный норов, поэтому не удивлялась, что жизнь так трудна. Впереди не маячило никакого будущего, кроме брака и нудного быта человека моей касты и положения. Я ненавидела всех (за исключением двух-трёх человек) и завидовала своей сестре, её уму и привлекательности. Меня воспитали христианкой самого узкого толка, уверенной: пока люди думают не так, как я, они не спасутся. Англиканская церковь делится на консервативную, почти англо-католическую, и направление с евангелическим уклоном, обрекающее на ад тех, кто не принимает определённых догматов, и сулящее рай тем, кто их принимает. Я шесть месяцев в году принадлежала к одной партии, а остальные шесть месяцев (когда не находилась в Шотландии под влиянием тёти) — к другой. Я разрывалась между красивыми ритуалами и узкими догмами. Обе группы назойливо твердили мне о миссионерской работе. Мир делился на христиан, упорно работающих над спасением душ, и язычников, кланяющихся каменным истуканам, боготворящих их. Будда был истуканом, и мне никогда не приходило в голову, что изображения Будды равнозначны статуям и изображениям Христа в христианских церквях, знакомых мне по европейскому континенту. Я находилась в непроглядной мгле. Тогда-то — когда я находилась на пике скорби и в самой гуще своих сомнений и дилеммы — ко мне пришёл один из Учителей Мудрости.

Во время этого инцидента и много лет спустя я не имела ни малейшего представления о том, Кто Он такой. Я онемела от испуга. При всей своей юности я была достаточно наслышанной, чтобы знать об отроческом мистицизме и религиозной истерии; я слышала религиозные дискуссии на эту тему. Я посетила немало религиозных собраний и видела как люди "теряют контроль" над собой, как я это называла. Поэтому я никогда никому не рассказывала с своём переживании из страха, что меня сочтут душевнобольной, требующей усердного попечения и присмотра. Духовно я была вполне живой. Неописуемо остро переживала свои проступки. В то время я гостила у тёти Маргарет в Кастрамонте, Кёркубри, где царила образцово-религиозная атмосфера.

Было воскресное утро. В предыдущее воскресенье я прослушала проповедь, возбудившую всё моё устремление. В это же воскресенье я почему-то не пошла в церковь. Все ушли и в доме никого не было, кроме меня и слуг. Я читала в гостиной. Дверь открылась, и вошёл высокий человек в европейской одежде (как помню, очень ладно скроенной), но с тюрбаном на голове. Он подошёл и сел рядом. Я окаменела при виде тюрбана и не могла произнести ни звука, не то что спросить, что он здесь делает. Затем он стал говорить. Он сказал мне, что запланирована кое-какая работа, которую я могла бы выполнить для мира, но для этого от меня потребуется кардинально изменить свой нрав; мне следует прекратить быть такой неприятной молодой особой, надо постараться более-менее обрести самоконтроль. Польза, которую я в будущем смогу принести Ему и миру, зависит от того, насколько я справлюсь с собой, и от перемен, которых я сумею добиться. Он сказал, что, если я достигну реального самоконтроля, мне можно будет доверять, и что я буду путешествовать по всему миру, посещать множество стран, "постоянно выполняя работу своего Учителя". Эти слова и поныне звучат у меня в ушах. Он подчеркнул: всё зависит от меня, и сказал: я могу и должна сделать это немедленно. Добавил, что будет вступать в контакт со мной с интервалами в несколько лет.

Беседа была очень краткой. Я ничего не говорила, просто слушала, Он же говорил очень настойчиво. Сказав то, что собирался, Он встал и вышел, помедлив у двери и вперив в меня взгляд, который я до сего дня помню очень отчётливо. Я не знала, что делать. Оправившись от шока, я почувствовала страх и подумала, что схожу с ума или спала и видела сон, затем ощутила самодовольное удовлетворение. Я почувствовала себя чем-то вроде Жанны д'Арк (она в то время была моей героиней) подобно которой я зрю духовные видения, то есть предназначена для великой работы. Какой именно — я не могла вообразить, но возомнила себя возвышенным почитаемым наставником тысяч людей. Это очень типичная ошибка начинающих, я вижу сейчас в избытке таких ошибок в различных оккультных группах. Искренность и устремление подводят-таки людей к внутреннему, духовному, контакту, и тогда они интерпретируют его в терминах личностных успеха и значительности. Такова реакция на чрезмерную стимуляцию. Описанная реакция сменилась у меня другой — критика, которой Он меня подверг, безраздельно заполнила мой ум. Я решила, что наверное я всё-таки не стою в одном ряду с Жанной д'Арк, что я могла бы быть лучше, чем есть, могла бы попытаться обломать свой довольно буйный нрав. Что и начала делать. Я постаралась не быть такой раздражительной, держать в узде свой язык, и за какое-то время стала такой подозрительно хорошей, что родня моя всполошилась, забеспокоилась, не заболела ли я, чуть ли не умоляла меня возобновить свои бурные выходки. Я стала чопорной, слащавой и сентиментальной.

С годами я подметила, что с интервалами в семь лет (пока мне не исполнилось тридцать пять) имели место признаки надзора и интереса со стороны этого индивидуума. А в 1915 году я открыла, кто Он такой, уяснила, что и другие люди знают Его. С тех пор взаимоотношения наши становились всё более и более тесными, и сегодня я могу по своей воле вступать с Ним в контакт. Позволение со стороны Учителя на такой контакт возможно только если ученик готов никогда не пользоваться этой возможностью, кроме как в моменты действительной нужды ради служения миру.

Я узнала, что моим посетителем был Учитель К.Х., Учитель Кут Хуми — Он очень близок к Христу, действует в сфере наставничества и является выдающимся представителем любви-мудрости, чьим полным выражением является Христос. Реальная ценность моего переживания не в том, что я, девушка по имени Алиса Ла Троуб-Бейтман, имела беседу с Учителем, а в том, что, не зная абсолютно ничего о существовании Учителей, познакомилась с одним из Них и Он со мной разговаривал. Ценность его и в том факте, что всё, что Он мне сказал, было правдой (после того как я приложила упорные старания, чтобы удовлетворить требованиям), и в том, что Он оказался не Учителем Иисусом, как я естественно предполагала, а Учителем, о Котором я едва ли могла слышать и Который был совершенно мне неизвестен. Как бы то ни было, Учитель К.Х. является моим Учителем, любимым и реальным. Я работаю для Него постоянно с пятнадцатилетнего возраста и являюсь ныне одним из старших учеников в Его группе или — как она эзотерически называется — в Его Ашраме.

Я делаю эти утверждения с определённой целью. Столько чепухи говорилось на эти темы, столько притязаний выдвигалось теми, кто не обладает требуемыми ментальной и духовной ориентацией и опытом, что истинные ученики стесняются упоминать о своих работе и положении. Чтобы они не стеснялись этого в будущем, я хотела бы развенчать бредни многих эзотерических (так называемых) школ мысли. Притязание на ученичество всегда допустимо; оно ничего не выдаёт, а только придаёт веса, если подкрепляется жизнью, исполненной служения. Притязание же человека на то, что он является посвящённым определённого статуса, категорически недопустимо, кроме как среди людей того же ранга, но тогда в нём нет необходимости. Мир полон учеников. Пусть они подтвердят это. Пусть они сплотятся в ученичестве и облегчат другим возможность сделать то же. Так будет доказано существование Учителей, причём доказано правильно —жизнью и свидетельствами тех, кого Они тренируют.

Другое происшествие, случившееся примерно в то же время, принесло мне убеждение в существовании другого мира событий. Произошло нечто такое, что — в то время — я не могла бы себе вообразить, не имея ни одного указания на то, что такое происшествие возможно. Дважды у меня была грёза в состоянии полного бодрствования. Я называю это грёзой, потому что в то время не могла представить себе, что бы это могло быть ещё. Сейчас-то я знаю, что участвовала в том, что действительно имело место. Во время этого, случившегося дважды, инцидента знание о происходящем отнюдь не входило в круг моего осознания. В этом его ценность. То есть, у меня не было самовнушения, мышления в угоду хотения или сверхживого воображения.

Я дважды (когда жила и работала в Великобритании) принимала участие в необычной церемонии, и лишь спустя примерно два десятилетия уяснила, что же всё это значило. Церемония, в которой я, как в конце концов выяснилось, участвовала, действительно имеет место ежегодно во время "майского Полнолуния". Происходит оно в месяце, носящем в индусском календаре древнее название Вайсакха (Телец). Этот месяц имеет жизненно важное значение для всех буддистов, и первый день месяца является национальным праздником — индусским Новым Годом. Это колоссальное событие каждогодне происходит в Гималаях, в одной из долин, и является не мифическим подсознательным инцидентом, а реальным действием на физическом плане. Я увидела (будучи в бесспорно бодрствующем сознании), что нахожусь в долине, в огромной упорядоченной толпе людей — главным образом восточных, но с большой примесью западных. Я точно знала, где именно стою в этой толпе, сознавая, что это моё надлежащее место, указывающее мой духовный статус.

Долина была большой, овальной, каменистой, окружена со всех сторон высокими горами. Люди, столпившиеся в долине, были обращены лицом к востоку, к подобному горлышку бутылки узкому проходу в конце её. Прямо перед трубообразным проходом лежала громадная каменная глыба, возвышавшаяся над дном долины как большой стол, а на ней стояла хрустальная чаша, на вид трех футов в диаметре. Чаша была наполнена водой. Впереди толпы перед камнем стояли три Фигуры. Они составляли треугольник, на вершине которого, как мне, к моему удивлению, показалось, стоял Христос. Ожидавшая толпа, похоже, находилась в непрестанном движении, образуя при движении великие знакомые символы: крест в различных модификациях, круг с точкой в центре, пятиконечную звезду и различные переплетающиеся треугольники. Всё это походило на торжественный ритмичный танец, очень медленный и величественный, но совершенно беззвучный. Внезапно три Фигуры перед каменной глыбой протянули руки к небу. Толпа застыла в неподвижности. Над дальним концом прохода в небе показалась Фигура, парящая и медленно приближающаяся к камню. Я каким-то субъективным несомненным образом узнала в ней Будду. У меня появилось ощущение понимания происходящего. Я знала, что наш Христос отнюдь не умалён. Я поймала проблеск единства и Плана, исполнению которого навек отдались Христос, Будда и все Учителя. Я впервые, пусть слабо и неясно, уразумела единство всякой манифестации, что всё сущее — материальный мир, духовная сфера, стремящийся ученик, эволюционирующее животное и красоты растительного и минерального царства — составляет единое божественное живое целое, движущееся к проявлению славы Господа. Я уловила — чуть-чуть, — что человеческие существа нуждаются и в Христе, и в Будде, и во всех Членах планетной Иерархии, и что некоторые события и инциденты гораздо важней для прогресса расы, чем те, что зарегистрированы историей. Я осталась в недоумении, потому что (в то время) для меня язычники были язычниками, а я была христианкой. В уме моём зародились глубокие, фундаментальные сомнения. Моя жизнь с тех пор (и по сей день) полнится знанием об Учителях и субъективных событиях на внутренних духовных планах и в мире смысла, являющихся частью самой жизни, по-видимому, наиболее важной частью. Как смогла я совместить всё это со своей ограниченной теологией и своими буднями — не знаю.

Говорят, глубочайшие, самые интимные духовные переживания никогда не следует обсуждать или излагать. Это фундаментально верно, и никакой истинный "переживающий" нисколько не заинтересован в подобном обсуждении. Чем глубже и ярче переживание, тем меньше искушение о нём рассказывать. Лишь начинающие, держа в уме некое теоретическое, воображаемое, событие, притязают на такие переживания. Но я намеренно изложила два упомянутых субъективных события (да было ли первое из них субъективным?), потому что людям видным, известным своими познаниями и здравомыслием, пора добавлять свои свидетельства к свидетельствам часто дискредитируемых мистиков и оккультистов. Я занимаю прочное положение как разумная, нормальная женщина, успешный администратор и писатель, и хочу подкрепить своими знанием и убеждённостью утверждения многих на протяжении веков.

Всё это время я отдавалась порядочным занятиям. Я была рьяной сотрудницей ХСЖМ. Присутствовала на собраниях руководителей этой организации (закрывавших глаза на мою юность), поскольку моя тётя была президентом. Прорву времени тратила на визиты в знатные дома, где меня хорошо принимали, потому что я Алиса Ла Троуб-Бейтман, и где я боролась за души своих современников, пытаясь их спасти. Я очень наторела в спасении душ, но сейчас спрашиваю себя — с точки зрения житейской мудрости — не спасались ли они столь стремительно для того, чтобы избавиться от меня, — такой напористой и ревностной я была. В то же время мистическая направленность моей жизни неуклонно углублялась: Христос был вечносущей реальностью для меня. Я имела обыкновение бродить в вересковых полях в Шотландии, прогуливаться в одиночестве в апельсиновых рощах Ментоны, в Южной Франции, или по холмам Монтрё, на Женевском озере, пыталась восчувствовать Бога. Я лежала на спине в поле или под скалой, вслушиваясь в тишину вокруг и силясь услышать Голос — когда стихала многоголосица в природе и внутри меня. Я знала: за всем, что можно видеть и осязать, стоит Нечто; его нельзя увидеть, но можно ощутить; оно более реально и поистине более существенно, чем всё осязаемое. Я была воспитана в вере в Бога Трансцендентного, находящегося за пределами сотворённого Им мира, непостижимого, непредсказуемого, подчас жестокого (судя по Ветхому Завету), любящего только тех, кто Его распознаёт и признаёт, и убивающего Своего единственного Сына, чтобы люди наподобие меня могли спастись, а не погибли навсегда. Втайне мне претил этот образ любящего Бога, но я автоматически принимала его. Но Он был далекий, чужой и недостижимый.

Однако неизбывно что-то во мне смутно и неопределимо тянулось к Богу Имманентному после Бога вне всяких форм, Которого можно встретить повсюду, соприкоснуться и реально узнать, Который поистине любит всё сущее — хорошее и дурное, — и понимает всех с их ограниченностью и затруднениями. Этот Бог вовсе не то устрашающее, ужасное Божество, которому христианская церковь, как я знаю, поклоняется. С точки же зрения теологии, такого персонажа нет. А есть только Бог, требующий Своего ублажения, ревниво отстаивающий Свои права, способный умертвить единственного Сына во исполнение какой-то нелогичной схемы спасения человечества, далеко не такой добрый к Своим чадам, как обычный родитель. Вот какие мысли я отбрасывала от себя как нечестивые и зловредные, но они тонко, исподтишка, точили меня. Однако Христос всегда был рядом. Я знала Его: Он боролся и сострадал людям; Он пошёл на уничтожение, чтобы спасти их, но, похоже, был совершенно не в состоянии спасти их в целом, поэтому вынужден стоять в стороне и смотреть, как они идут в ад. Я не формулировала всё это отчетливо в то время; я сама была спасена и счастлива, что спасена. Я упорно трудилась, спасая других, и считала: очень плохо, что Бог создал ад, хотя естественно допускала: Он знает, что делает, да и — в любом случае — ни один истинный христианин не сомневается в Боге, он просто принимает то, что, как ему говорят, является Божьим произволением, и ничего тут не поделаешь.

Таковы были мои духовные убеждения и образ мыслей. С мирской точки зрения, всё было не так просто. Мы с сестрой так и не вышли замуж, несмотря на возможности, завидное окружение и широкие личные контакты. Думаю, наши дяди и тёти испытали большое облегчение, когда мы достигли совершеннолетия, вышли из под опеки Суда лорда-канцлера и были предоставлены самим себе. Фактически я достигла совершеннолетия, когда моей младшей сестре исполнился двадцать один год.

Тогда-то и начался для нас новый цикл. Каждая пошла собственной дорогой. Оказалось, наши интересы прямо противоположны, и между нами появилась первая трещина. Моя сестра решила получить степень по медицине и после нескольких месяцев подготовки поступила в Эдинбургский университет, где сделала блестящую карьеру. Что касается меня, я в то время не знала, чем заняться. Я получила выдающееся классическое образование; бегло говорила по-французски и немного по-итальянски; у меня было довольно денег, чтобы комфортабельно устроиться в то комфортабельное и сравнительно недорогое время. Я твёрдо верила в Христа, ибо разве не была я одной из избранных? Я верила в счастье на небесах для тех, кто думает так же как я, и в ад для тех, кто так не думает, хотя старалась не слишком думать о них после того, как сделала всё возможное для спасения их души. Я действительно глубоко знала Библию, хорошо разбиралась в одежде, отлично выглядела и была удручающе, поразительно невежественна в том, что относится к жизни. Мне не рассказывали абсолютно ничего о жизненных процессах, что приводило к крупным разочарованиям в течение жизни; в то же время меня, похоже, любопытнейшим образом "защищали" в той своеобразной, необычной работе, какую я избрала в своем следующем жизненном цикле: от двадцати одного до двадцати восьми лет. Я вела совершенно защищённую жизнь, никуда не отправлялась без компаньонки, родственницы или служанки. Я была такой наивной, что почему-то была, видимо, в полной безопасности.

Один забавный инцидент, случившийся со мной в девятнадцать лет, иллюстрирует сказанное. Я отправилась погостить в один именитый английский дом, взяв с собой служанку. Разумеется, я не стану уточнять название и место. Я была единственной персоной в огромной домашней компании, не имевшей титула. В первую же ночь я заметила, что моя служанка готовит себе ночлег в маленькой гостиной по соседству с моей спальней, а когда выразила удивление, она заявила, что не собирается оставлять меня одну, нравится мне это или нет. Я ничего не поняла, как не понимала по большей части разговоры за столом. Убеждена, что гостям я смертельно надоела; они считали меня круглой идиоткой. Намёки и остроты заставляли меня теряться в догадках и чувствовать себя дурой. Единственным моим утешением было то, что я хорошо одета, элегантна и умею танцевать. Спустя два дня утром после завтрака очень известный человек — очаровательный, обворожительный, красивый, но с неважной репутацией — попросил разрешения поговорить со мной. Мы пошли в так называемую красную гостиную, и, когда остались одни, он заявил: "Я сказал хозяйке, что вы уезжаете сегодня утром на поезде в 10.30; прибудет экипаж, чтобы забрать вас на станцию, а служанка ваша уже получила приказание паковать вещи". Я спросила, что, ради всего святого, я натворила. Он похлопал меня по плечу и ответил: "Приведу два факта. Первый: вы портите удовольствие большинству здесь присутствующих, кроме меня, потому что всегда выглядите такой озадаченной, такой шокированной. Второй: вы не выглядите шокированной иногда, когда это требуется. Вот это действительно серьёзно. Я решил, что иначе вы не можете и надо бы о вас позаботиться". Я уехала, как он и рассчитывал, не зная, чувствовать ли себя польщенной или уязвленной. Однако этот эпизод показывает не только глупость и невежество девушек моего класса в те викторианские времена, но и тот факт, что некоторые беспутные люди очень любезны и проявляют понимание.

С таким происхождением и такой оснащенностью, преисполнившись твёрдой решимости спасать погибшие души, я стала делать то, что считала полезным. Намереваясь, однако, освободиться любой ценой.

Так закончилась беззаботная, сравнительно безответственная и лёгкая пора моей жизни. Она длилась двадцать два года и была единственным периодом во всей моей жизни, когда у меня были семья, видное происхождение, престиж и вытекающая из них безопасность. Мне хорошо жилось, я знакомилась с уймой людей, много путешествовала. Бессчётное число раз пересекала туда-сюда Ла-Манш. К счастью, я первоклассный моряк и люблю море, каким бы бурным оно ни было. Личных подруг не помню, за исключением одной; с ней мы до сих пор дружим и переписываемся. Мы познакомились в Швейцарии и вместе научились шить ирландские кружева. Я всегда гордилась этим достижением, особенно тем, что однажды продала два ярда оборок по тридцать долларов за ярд в пользу Церковно-миссионерского общества, потому что в то время не нуждалась в деньгах.

Но пришло время, когда я ощутила потребность приносить какую-то пользу миру, оправдывая своё существование. В те дни я выражала это побуждение в словах: "Иисус ходил, благотворя", и я, как Его последовательница, должна была делать то же. Поэтому я принялась яростно и фанатически "благотворить". Я стала евангелистом в британской армии.

Оглядываясь назад на время, когда я работала евангелистом в британских войсках, я сознаю, что то была самая счастливая, самая удовлетворительная пора во всей моей жизни. Я себе нравилась, и мне нравилось всё, связанное со мной. Я делала то, что хочется, и очень преуспевала. Меня ничто в мире не заботило, и (помимо избранной сферы деятельности) я не несла никакой ответственности. Но я понимаю, что то был важный цикл в моей жизни, полностью изменивший мои установки. То, что со мной происходило, тогда не осознавалось, хотя имели место большие внутренние перемены. Просто я была такой экстравертивной в своих мышлении и деятельности, что оставалась в сравнительном неведении. Я безвозвратно порвала с семьёй, поставив точку на жизни светской девушки.

Когда я говорю "безвозвратно порвала", я не имею в виду, что прекратила всякие отношения. Я всегда поддерживала контакты со своей семьёй с того времени и до сих пор, но пути наши совершенно разошлись, интересы наши были и остаются весьма разными, а отношения между нами просто дружеские, а не родственные. В общем, считаю, у меня была более интересная и возбуждающая жизнь, чем у них. Я никогда не ощущала, что кровные узы многое значат. Почему люди должны любить друг друга и цепляться друг за друга от того, что — к счастью или несчастью — им случилось иметь общих предков? Это не кажется разумным и, я думаю, приводит к массе неприятностей. Прекрасно, если родственные отношения сочетаются с дружескими, но для меня дружба, общие интересы и сходное отношение к жизни значат гораздо больше, чем кровные узы. Я хочу, чтобы дочери любили меня за то, что я их друг, доказала свою дружбу и достойна любви. Я не ожидаю от них доверия и любви только потому, что я их мать. Я лично люблю их ради них самих, а не потому, что они мои дети. Считаю, что, когда отпадает нужда в физической заботе о маленьких детях, родителям лучше культивировать дружеские отношения.

Я была абсолютно уверена (каким чудесным, восхитительно молодящим свойством кажется мне это сегодня!) во всём — в Боге, доктрине, своей способности действовать, несомненности своего знания и непогрешимости любого своего совета. У меня на всё был ответ, и я точно знала, что делать. Я относилась к жизни и обстоятельствам в то время с уверенностью человека совершенно неопытного, и моим ответом на любую проблему, панацеей от всякого недуга всегда был ответ на вопрос: "Что сделал бы в подобных обстоятельствах Иисус?" Решив, что именно Он сделал бы (удивительно, как я могла это знать?), я, не обинуясь, это делала или советовала другим следовать данному правилу. В то же самое время, подспудно и неявно, я стала задавать вопросы, пусть и отказываясь на них отвечать, и под корой всей моей уверенности и догматизма назревали большие перемены. Я знаю, что в этот период сделала шаг вперёд по Пути. Медленно, не регистрируя этого своим мозговым сознанием, я переходила от покорства авторитету к набору опыта и от узкой теологической веры в богодухновенность Писаний и в интерпретации именно своей школы религиозных воззрений — к определённому несомненному знанию духовных истин, о которых свидетельствовали мистики всех времён и за которые многие из них пострадали и умерли.

В конечном счёте я обнаружила, что владею знанием, выдержавшим проверку временем и испытаниями — в отличие от моих прежних верований. Это то знание, что открывает мне, неотступно и непрерывно, как много, как непредставимо много мне нужно ещё знать. Реальное знание никогда не является статическим; это только дверь, открывающая доступ к ещё более широким горизонтам мудрости, достижения и понимания. Это процесс живого роста. Знание должно вести от одного раскрытия к другому. Как если вскарабкаться на горный пик и — достигнув вершины — внезапно узреть обетованную страну, куда неизбежно придется отправиться, а дальше (за этой страной, вдалеке) проступает другой пик, за которым ещё более сказочные просторы.

Одно время я имела обыкновение, глядя из окна спальни, рассматривать колоссальную горную громаду вдали — Канченджангу, один из высочайших гималайских пиков. Она казалась такой близкой, как будто однодневной прогулки достаточно, чтобы добраться до её подножия, но я-то знала, что для этого потребуется по крайней мере двенадцать недель трудных переходов выносливому альпинисту, да ещё жуткий подъём на вершину — нечастый подвиг. Так и со знанием. То, что стоит обладания, редко достигается легко и само составляет лишь основу для большего знания.

Кто наполняет меня чувством сострадания и осознанием необходимости терпения — так это люди, думающие, что знают и имеющие на всё ответ. Таково было моё состояние в те ранние времена, и я тогда не казалась себе смешной. Я была смертельно серьёзна. Сегодня я могу смеяться и совершенно уверена, что не имею ответов на все вопросы. Оказалось, почти не осталось доктрин и догм, которых я бы придерживалась. Я уверена в существовании Христа и Учителей, являющихся Его учениками. Уверена, что есть план и Они пытаются осуществить его на Земле. Верю: Они сами по себе являются ответом и гарантией конечного достижения человека, и каковы Они, такими и мы все будем когда-нибудь. Я уже не способна изъяснять с уверенностью и апломбом, что людям следует делать. Поэтому редко даю советы. Безусловно, не берусь толковать мысли Бога и утверждать, чего именно Он хочет, как делают теологи мира.

За мою жизнь, полагаю, буквально тысячи людей приходили ко мне за разъяснением, советом, рекомендацией о том, что делать. Был период, когда мой секретарь назначал для меня встречи через каждые двадцать минут. Думаю, такой избыток встреч объяснялся, в частности, тем, что я никогда не брала платы, а люди любят получать что-то задаром. Иногда я могла помочь, если у человека были открытый ум и готовность слушать, но большинству просто хочется говорить, многословно объясняя собственные предвзятые идеи; им наперёд известно, что именно вы должны ответить. Приём мой обычно заключался в том, что я давала людям выговориться, и тогда часто оказывалось, что они сами нашли ответ и решили свои проблемы, — что всегда плодотворней и эффективней. Если же они хотят только слышать собственный голос и всё знают, то я беспомощна, а то и испугана.

Мне всё равно, согласны люди или нет с моей отраслью знаний или формулировкой истины (ведь у каждого должна быть своя), но им невозможно помочь, если они вполне довольны собою. По мне, наихудшим адом (если ад существует, в чём я очень сильно сомневаюсь) было бы состояние всецелого довольства своей точкой зрения, то есть такое статичное состояние, когда всякая эволюция мысли, любой прогресс неизменно тормозятся. К счастью, я знаю, что эволюция длительна и протекает неуклонно; это доказывает история и цивилизация. Знаю также, что за всякими познавательными процессами стоит великое Познающее Существо и что статическое состояние невозможно.

Но в те дни, о которых я пишу, я была закоренелой фундаменталисткой. Я начала свою карьеру в полном убеждении, что определённые фундаментальные теологические доктрины, сформированные ведущими церковниками, подытоживают божественную истину. Я в точности знала, чего Бог хочет, и (по своему твердолобому невежеству) готова была обсуждать любую мыслимую тему, зная, что моя точка зрения правильна. Сегодня я нередко чувствую, что, возможно, ошибаюсь в своём диагнозе и предписании. Ещё я твёрдо верю в наличие у человека души и в способность души вести человека "из тьмы в свет и от нереального к Реальному", если процитировать древнейшую в мире молитву. Мне пришлось в те дни усвоить: "любовь Бога обширней человеческого ума, Сердце Вечности — сама неизъяснимая доброта". Хотя Бог, которого я исповедовала, был далеко не добр. Бог был добр ко мне, потому что Он открыл глаза мне и тем, кто думает так же, как я, но Он готов отправить остальной, невозрождённый, мир в ад. Так гласит Библия, а Библия всегда права. Она не может ошибаться. Я соглашалась тогда с заявлением знаменитого Библейского института в Соединённых Штатах: "мы опираемся на оригинальные автографы библейских рукописей". Как бы мне хотелось спросить их сегодня: да где же вы раздобыли эти автографы? Я верила в богодухновенность Писаний и ничего не знала о сомнениях и муках испытуемого сердца как удела всех честных переводчиков книг, о том, что им доступно передавать лишь приблизительный смысл оригинального текста. Только в последние годы, когда мои собственные книги переводились на различные языки, мне уяснилась абсолютная невозможность богодухновенности. Если бы Бог говорил по-английски, если бы Иисус произносил Свои проповеди на английском, тогда, возможно, мы были бы больше уверены в точности передачи. Но это не так.

Помню, однажды человек восемь-девять (все разных национальностей) и мы с мужем сидели за столом на берегу озера Мадджоре в Италии, пытались найти немецкий эквивалент для англо-саксонского слова "mind", или "the mind". Этот вопрос возник в связи с переводом одной из моих книг на немецкий язык. Пришлось в отчаянии отказаться, потому что нет настоящего эквивалента для передачи того, что мы имеем в виду, говоря "the mind". Слово "intellect" — не то же самое. Было заявлено, что немецкое слово "Geist" не годится, и хотя мы вовсю искали какого-нибудь слова, выражающего ту же идею, мы остались ни с чем. А ведь среди нас были немецкие профессора. По-видимому, некоторые трудности, связанные с Германией, объясняются именно этим. Тогда-то меня и озарило, как это неизъяснимо трудно — точно переводить.

Одно из слов, постоянно встречающееся в оккультных книгах — это слово "Путь", означающее Дорогу назад, к нашему Истоку, к Богу, к духовному центру всей жизни. При переводе на французский — какое слово использовать? "Le chemin"? "La rue"? "Le sentier"? Или что? Поэтому, пытаясь перевести на английский язык такую древнюю книгу, как Новый Завет, о какой богодухновенности можно говорить? Всё, что у нас, по-видимому, есть — это стародавний перевод с арамейского или еврейского на древнегреческий, с греческого на латинский, с латинского на староанглийский, а с него, гораздо позднее, была сделана версия короля Якова. То же относится и к переводам Библии на всё множесто языков. Мне рассказывали, что, когда несколько десятилетий назад Новый Завет переводили на французский язык, слова Христа из фразы: "Я есмь вода жизни", безалаберно перевели как "eau de vie" и отправили в печать. Затем дошло, что это словосочетание по-французски означает "водка", и пришлось приписать Христу слова: "Я есмь вода живая (eau vivante)" — что не совсем то же. Переводы Библии прошли через сонмище рук; они являются результатом теологического мышления полчища монахов и переводчиков. Отсюда бесконечные диспуты теологов о значениях и смыслах. Отсюда же, видимо, и неточный перевод древнейших терминов, и отсюда — исполненные благих намерений, но корявые интерполяции раннехристианских монахов, пытавшихся передать на своём родном языке эти древние сочинения. Теперь-то я всё понимаю, но в те дни английская Библия была для меня непогрешимой и я ничего не знала о трудностях перевода. Таково было состояние моего ума, когда в моей жизни произошла крупная перемена.

Сестра объявила о своём намерении отправиться в Эдинбургский университет и работать ради получения степени по медицине, и я немедленно столкнулась с проблемой, что мне делать. Я не хотела жить одна или проводить время в путешествиях и развлечениях. Что удивительно, я не собиралась быть миссионером. Я вожделела к добрым делам, но за какие именно взяться? Я многим обязана священнику, который хорошо меня знал и предложил вести жизнь евангелиста. Я не испытала особого восторга. Евангелисты, которых я знала (а таких было много), не производили на меня впечатления. Они казались кучкой дурно воспитанных людей, ходили в дешёвой, дурно сшитой одежде, а волосы их нуждались в расческе; они были слишком безупречными, чтобы следить за собой. Я не могла представить себя вопящей и витийствующей на подмостках, как вроде бы делали они и что, по-видимому, требовалось для пробуждения людей. Я колебалась, сомневалась и обсуждала это со тётей, та тоже колебалась и сомневалась. Да и девушки моего класса такого не делают. Наряд, отличная дикция, причёска и драгоценности не импонируют завсегдатаям религиозных собраний, ищущим спасения. Они неуместны. Но я молилась, ждала и верила, что в один прекрасный день услышу "зов" и узнаю, что мне делать.

Чтобы, тем временем, заполнить досуг, я развлекалась, влюбившись (как мне казалось) в священника по имени Робертс. Он был смертельно скучен и беспримерно боязлив, да намного старше меня, и я ничего от него не добилась, поэтому с ухмылкой отступила от него — в буквальном смысле, так что вы видите, каким глубоким было моё чувство.

Затем мне неожиданно предложили посетить Солдатские дома мисс Сэндс в Ирландии, и, устроив сестру в её комнатах в Эдинбурге, я отправилась туда. Я нашла Солдатские дома совершенно уникальными, а саму мисс Элизу Сэндс — очень изысканной, очаровательной и культурной женщиной. Все её сотрудницы были девушки и женщины того же социального положения, что и я. Мисс Сэндс отдала всю свою жизнь усилиям улучшить участь "Томми Аткинса"* (Прозвище английского солдата — прим. пер.), и работа в ее домах велась совершенно иначе, чем в армейских лагерях, и разительно отличалась от работы евангельских обществ в наших городах. У неё было множество таких домов в Ирландии и несколько в Индии. Из тех, кто там работал, некоторые стали моими друзьями и очень помогли мне приспособиться к изменившейся обстановке — это Эдит Арбетнот-Холмс, Ева Магир, Джон Кинан, Кетрин Роуэн-Гамилтон и другие.

Первым моим опытом была работа в таком доме в Белфасте. Во всех подобных домах были просторные кофейни, где ежевечерне питались сотни мужчин, платя по себестоимости. Были комнаты, где они могли писать письма, играть в игры, посидеть у камина и почитать свежие газеты, поиграть в шахматы и шашки и послушать нас, если чувствовали одиночество, пресыщение или тоску по дому. В каждом доме были обычно две леди, и там же находилось наше жильё. Как правило, была большая спальня, где солдаты и матросы могли остановиться на ночь проездом, а также комната для евангельских собраний с фисгармонией, сборниками гимнов, Библиями и стульями, а также тем, кто мог разъяснить Писания и помолиться вместе с мужчинами о спасении их души. Мне пришлось освоить все аспекты работы, а она была ох как трудна, хотя и обнаружилось, что она мне нравится на все сто процентов. Первые месяцы были самыми тяжкими. Нелегко было застенчивой девушке (а я была крайне застенчива) входить в комнату примерно с тремя сотнями мужчин, где могло и не быть другой женщины, и вступать с ними в дружеское общение; подходить, садиться рядом и играть в шашки; быть любезной, оставаться безличной и в то же время давать понять, что заботишься о них и хочешь им помочь.

Никогда не забуду первого евангельского собрания, проведённого мной. Я привыкла к своему небольшому классу по изучению Библии, освоилась с выступлениями на молитвенных собраниях и нисколько не волновалась. Я была уверена, что справлюсь. Это было гораздо легче, чем представиться солдату, узнать его имя, поиграть с ним во что-нибудь, расспрашивая о доме и постепенно подводя его к серьёзной теме — его душе. Поэтому я была вполне готова провести собрание.

И одним воскресным вечером я очутилась на сцене в большой комнате перед парой сотен солдат и несколькими служащими Королевской Ирландской Полиции. Начала я шустро, потом забуксовала, меня охватил страх перед сценой, я метнула взгляд на людей, ударилась в слезы и удрала со сцены. Поклялась, что никакими силами меня не затащишь обратно, но ответ на свой извечный вопрос: "Что бы сделал Иисус?", заставил меня пойти на попятный. Самое смешное было то, что, приняв это отчаянное решение, на следующий вечер я пошла в комнату для собраний, чтобы всё подготовить, и принялась зажигать газовое освещение. Носясь по комнате, я опалила себе волосы и не смогла провести собрание в тот вечер. Этот срыв полностью выбил меня из колеи.

Несколько недель спустя я вернулась. На сей раз я заучила свою речь, и всё шло хорошо до середины, когда я решила процитировать стихотворение, чтобы оживить и разнообразить беседу. Я репетировала это стихотворение перед зеркалом. Первые две строчки удались отлично, потом я завязла; я не могла вспомнить, как там дальше. Я застряла напрочь, покраснела до корней волос и почувствовала, что дрожу. Тогда из задних рядов донёсся голос: "Не унывайте, мисс. Я закончу стихотворение за вас, а вы за это время подумайте, что еще хотите сказать". Но я уже слетела со сцены и разразилась слезами в своей комнате. Я потерпела неудачу, Иисус и я, и лучше мне бросить всё это. Я проплакала всю ночь в кровати, не открыв двери одной из своих сотрудниц, желавшей меня утешить. Но я не смирилась; гордость не позволяла мне отказаться говорить со сцены, и постепенно я привыкла излагать Библию толпе людей.

Однако этот процесс был болезненным. Мне приходилось не спать всю ночь перед беседой, спрашивая себя, о чем же говорить; следующую ночь я тоже проводила без сна, терзаясь ужасом от того, как прошла беседа. Этот забавный ритм длился до тех пор, пока я как-то вечером не всмотрелась в себя и не пораскинула умом, вопрошая: что со мной не так? Я пришла к выводу, что страдаю от чистого эгоизма и центрированности на себе; меня слишком заботит, что обо мне думают. Моему предыдущему воспитанию был нанесён первый тяжёлый удар. Я решила, что, если я действительно заинтересована своим делом, если по-настоящему люблю свою аудиторию, а не Алису Ла Троуб-Бейтман, и если смогу достичь такого состояния, когда мне всё по ф... (я тогда я употребляла этого слова), я с этим покончу и стану действительно полезной.

Любопытно, что с того вечера я больше никогда не имела никаких затруднений. В Индии я привыкла входить в битком набитый зал, с четырьмя-пятью сотнями солдат, и, встав на стол, добиваться от них внимания, более того, удерживать его. Я стала отменным оратором и научилась любить выступления, так что теперь я действительно чувствую себя лучше на сцене, чем где-либо ещё. В Белфасте у меня в этом отношении произошёл перелом.

Вспоминаю, как однажды была искренне польщена огромным успехом своего воскресного вечернего класса по изучению Библии в Лукноу, Индия, несколько лет спустя. Целая толпа армейских педагогов обыкновенно приходила каждое воскресенье, чтобы меня послушать (да еще несколько сотен других людей), и во мне зашевелилось самомнение. Я решила, что я, должно быть, действительно замечательна, раз такие почтенные люди регулярно являются слушать меня. Меня впрямь занесло не туда. По окончании цикла лекций они преподнесли мне подарок. Старший выступил вперёд и вручил мне пергаментный свиток чуть ли не в ярд длиной, перевязанный широкой голубой лентой, и произнёс хвалебную речь. Я не решилась тогда развернуть свиток прямо перед ними, но, вернувшись к себе, тотчас развязала ленту и обнаружила там — записанные прекрасным почерком — все свои грамматические ошибки и перепутанные метафоры за весь цикл. Я сочла себя исцелённой навсегда, когда в результате разразилась смехом и смеялась до слёз.

Подобно многим хорошим ораторам, использующим лишь краткие заметки и говорящим в основном по наитию, чувствуя аудиторию, я не организую стенографических записей своих выступлений. Проглядывая отчёты о них, я дивлюсь: "Неужели я так выразилась?" Уверена, что секрет проникновенной речи, коль скоро вы чуете, как лучше сказать, состоит в том, чтобы любить свою аудиторию, позволить ей чувствовать себя в своей тарелке, будучи с ней на равных. Я никогда не делала попыток читать лекций. Я просто разговариваю с аудиторией так, как разговаривала бы с одним человеком. Я ей доверяю. Я никогда не становлюсь в позу всезнайки. Я говорю: "Вот как я вижу это сейчас; когда я увижу это иначе, я вам скажу". Никогда не излагаю истину (как я её вижу) догматически. Часто говорю людям: "Через пять тысяч лет данное, так называемое продвинутое, учение будет казаться азбукой для детей; это показывает, как мы пока незрелы". При ответе на вопросы после лекции — от чего я всегда получаю удовольствие — я не скрываю, если чего-то не знаю, и случается это довольно часто. Лекторы, полагающие, что роняют свой престиж, признавая свое незнание, отчего становятся уклончивыми и напыщенными, должны ещё многому научиться. Аудитории нравится лектор, способный вздохнуть и сказать: "Боже мой, не имею ни малейшего понятия".

Однако вернёмся в Белфаст. Моё начальство обнаружило, что у меня поистине дар спасать души и показала себя так здорово, что мисс Сэндс пригласила меня к себе на Артиллерийский полигон в центральной Ирландии, чтобы получить там настоящий тренинг. Местность была восхитительно зелёной, я никогда не забуду дня своего прибытия. Однако окружающую красоту заслонили яйца. Яйца были повсюду. Они находились в ванной; они наполняли каждую кастрюлю; они обретались в ящиках моего письменного стола; они заполонили коробки у меня под кроватью. Если не ошибаюсь, в доме было сто тысяч яиц, и лежали они во всём, что угодно. Я узнала, что мы ежевечерне расходовали семьдесят две дюжины яиц в кофейной Солдатского дома, а поскольку в обслуживаемом нами округе было три дома, то количество яиц не поддавалось исчислению. Поэтому яйца доминировали надо всем — за исключением Евангелия.

Первой моей работой — после часа, проведённого в тишине под деревом в полях со своей Библией — была выпечка сдобных булочек, сотен булочек, которые обычно в тот же день загружались в тележку для пони (только вместо пони был ослик) и доставлялись в бараки, где вечером собирались мужчины. Однажды осёл сильно меня унизил. Я весело ехала по проселку, загруженная булочками, как вдруг услышала, как по дороге навстречу мне галопирует артиллерийская батарея. Я заторопилась отъехать к обочине, но треклятый осёл упёрся четырьмя ногами в землю, отказываясь сдвинуться с места. Задабривание и побои ни к чему не привели. Батарея остановилась в нескольких футах от нас. Офицеры закричали мне, чтобы я уступила дорогу. Я не могла. В конце концов орава мужчин подошла, подхватила меня, тележку и ослика и свалила нас в канаву, после чего батарея последовала дальше. Артиллеристы никогда не рассказывали мне окончания этого эпизода. Они распространили слух, будто мои булочки были такими тяжёлыми, что бедный ослик не мог двигаться, а кто-то приковылял в барак, жалуясь, что крошка от моей булочки упала ему на ногу. Я привыкла к грохоту больших орудий и к тому, что мужчины глохнут к вечеру после батарейной стрельбы. Я привыкла к пьянству и научилась не обращать внимания на пьяного мужчину, я умею с ним сладить, но я так и не свыклась с яичницей, особенно вместе с какао. Думаю, я продала какао, яиц и сигарет больше, чем многие другие.

То были счастливые деятельные дни. Я обожала мисс Сэндс — а кто её не обожал? Я любила её за красоту, за глубину ума, за знание Библии, за понимание людей, а также за её искрящийся юмор. Думаю, я любила её больше всех, потому что обнаружила: она по-настоящему любит меня. У нас была общая спальня в милом домишке, и я как сейчас вижу её в свете раннего утра, спящей, с чёрным чулком на глазах от света. Она была настолько выше и шире по своим взглядам, чем её сотрудницы! Помню, как она взглядывала на них, но предпочитала промолчать. Мы все работали так ретиво над спасением душ, а она наблюдала, желала нам успеха и часто говорила нужное слово, но я-то знаю: зачастую она с величайшим изумлением наблюдала за нашими стараниями и борьбой.

Однажды благодаря ей я испытала настоящее потрясение, положившее во мне — я в этом уверена — начало циклу внутреннего вопрошения, который позднее вывел меня из моей теологической трясины. Я три недели билась над тем, чтобы спасти душу совершенно никудышного, подлого солдатика. Он был тем, что в Англии называют "человеческий отброс" — скверный солдат и поганый человек. Я вечер за вечером играла с ним в шашки (он их любил), заманивая его на евангельские собрания (он их едва терпел). Умоляла его спастись, что не оказывало никакого эффекта. Элиза Сэндс с изумлением наблюдала за нами, пока, по-видимому, не решила, что дело зашло слишком далеко. И как-то вечером она подозвала меня к себе, когда стояла у пианино в бараке, набитом мужчинами, и состоялся следующий разговор:

— Алиса, вы видите того человека? — спросила она, указывая на моего подопечного.

— Да. — сказала я, — Вы имеете в виду того, с кем я играла в шашки?

— Ну, моя дорогая, посмотрите-ка на его лоб. — Я взглянула и заметила, что он кажется очень низким. Она кивнула, соглашаясь.

— Теперь взгляните на его глаза. Что с ними не так?

— Они, вроде бы, довольно близко посажены, — ответила я.

— Верно. А как насчёт его подбородка и формы его головы?

— Но у него нет никакого подбородка, а голова у него очень маленькая и совершенно круглая, — сказала я, совершенно сбитая с толку.

— Хорошо, дорогая Алиса, почему бы тогда не предоставить его Богу? — с этими словами она удалилась. С тех пор я многих людей предоставила Богу.

А теперь позвольте мне продолжить воспоминания и заявить, что я верила в обращение в то время и верю в обращение сейчас. Я верила тогда в способность Христа спасти и верю в неё в тысячу раз сильнее сегодня. Я знаю: люди могут отвратиться от своих ошибочных путей, и видела, как они снова и снова находят ту реальность в себе, которую Св. Павел называет: "Христос в вас, упование славы". На этом знании зиждется для меня моё вечное спасение, как и спасение всего человечества. Я знаю: Христос жив и мы живём в Нём, знаю: Бог — наш Отец и, по великому Плану Бога, все души в конечном счёте находят свою дорогу обратно к Нему. Я знаю, что Христова жизнь в человеческом сердце может вести всех от смерти к бессмертию. Знаю: раз Христос жив, мы тоже будем жить, ибо мы спасаемся Его жизнью. Но я очень часто сомневаюсь в наших человеческих стезях и верю, что стезя Бога — наилучшая и что Он нередко предоставляет нам искать собственный путь домой, зная: во всех нас есть нечто от Него, — именно оно божественно, никогда не умирает и достигает знания. Я знаю, что ничто — ни на небесах, ни в аду — не может встать между любовью Бога и Его детей. Знаю: Он стоит на страже, бодрствуя, "пока последний утомлённый странник не найдёт дороги домой". Знаю: всё работает купно на благо тех, кто любит Бога, а это означает, что мы любим не какое-то далёкое, абстрактное Божество, а своих собратьев. Любовь к своим собратьям является свидетельством — может, неявным, но вполне надёжным — того, что мы любим Бога. Элиза Сэндс преподала меня это своей жизнью и своей любовью, остротой своего ума и своим пониманием.

Время моего пребывания в Ирландии длилось не очень долго, но оно было счастливое. Я никогда раньше не была в Ирландии и добрую часть времени проводила в Дублине и в Рыбачьем лагере недалеко от Килдара. Именно в Рыбачьем лагере я выполняла очень своеобразную работу, которая привела бы в ужас мою семью, знай она о ней. Не уверена, что порицала бы её за это. Вспомните: девушки не имели тогда той свободы, что имеют нынче, да и, в конце концов, мне было только двадцать два.

Одна из батарей Королевской Конной Артиллерии располагалась в то время в Ньюбриджских казармах, и мужчины батареи (я их знала летом по полигону) просили меня приходить к ним каждый вечер в Армейскую воспитательную комнату. Это означало, что нужно было быть там в шесть вечера и возвращаться поздно вечером, так как они добились для меня разрешения проводить евангельское собрание в А.В.Т. после закрытия войсковой лавки. По надлежащем обсуждении было решено, что я согласна, и каждый вечер я крутила педали после отвратительного британского приёма пищи под названием "мясной ужин с чаем". Возвращалась я между одиннадцатью и двенадцатью ночи, эскортируемая двумя солдатами, причём каждый вечер мужчины в батарее распределяли, кто должен сопровождать меня обратно, получая необходимое разрешение. Я никогда не знала, войдут ли в мой эскорт приличные, достойные доверия солдаты-христиане или мерзавцы. Полагаю, они бросали жребий, кому провожать меня домой, и если жребий выпадал пьянице, его рачительные товарищи неусыпно следили, чтобы он в тот день не заглядывал в войсковую лавку. Тем не менее, представьте себе молодую девицу с ужасно тепличным, викторианским воспитанием, катящую на велосипеде еженощно с двумя Томми, о которых она ничегошеньки не знает. Однако ни разу не вылетело ни слова, могущего оскорбить самую чопорную старую деву, и как мне это нравилось!

Всякий вечер компания из войсковой лавки набивалась ко мне в комнату. Я не делала никаких попыток пригласить её на собрания, и мы ладили друг с другом. Именно там я научилась проводить различие между выпивохами. Есть, конечно, задиристые пьянчуги, и немало бывало пьяных драк, куда я встревала поистине ураганом — без всякого, впрочем, ущерба для себя. Люди этого типа никогда не беспокоили меня, я никак не страдала от своего вмешательства. Военные полицейские обычно приглашали меня помочь успокоить такого человека. В этом я стала крупным экспертом. Есть еще страстные пьяницы, вот они вызывали у меня неприкрытый ужас. Я никогда не знала, что они сделают или скажут, и научилась ходить так, чтобы между нами всегда стоял стул или стол. Укротители львов обнаружили, что крепкий стул, отделяющий их от раздражённого льва, очень полезен, и я с полным основанием могу рекомендовать его в случае страстного пьяницы. Мрачный пропойца гораздо более труден, но не так распространён. Еще учишься отличать бражника, у которого от спиртного заплетаются ноги, от такого, кому оно ударяет в голову, и каждый требует своего обращения. Часто, когда я работала среди солдат, военные полицейские просили меня помочь доставить домой пьяного солдата. Они держались не на виду, но под рукой, и в спектакле участвовали мы с пьяным солдатом, выписывающие кренделя на дороге. Вообразите ужас моей тёти, если бы она увидела это несусветное перемещение, но я делала всё "ради Христа", и никогда никто не пытался хамить. Хотя мне ох как не понравилось бы, если бы я увидела одну из моих девочек в аналогичном положении, ибо чувствую: что хорошо для гусыни, не всегда хорошо для гусёнка.

У меня была разнообразная работа: ведение счётов, изготовление букетов в читальном зале, писание писем за солдат, проведение бесконечных евангельских собраний и ежедневной молитвы, усердное штудирование своей Библии, а ещё — быть очень-очень дельной. Я покупала всё, что попадалось, из того, что могло помочь мне проповедовать лучше, типа "Пометки для проповедников", "Вразумления для воспитателей", "Увещевания для учеников", "Резюме для работников" (да-да, у меня были книги с этими четырьмя названиями), и прочие с такими же соблазнительными аллитерированными заголовками. Я часто испытывала искушение опубликовать книгу под названием "Идеи для идиотов", даже начала её писать, но задумка так и не осуществилась. Насколько могу судить, я хорошо ладила с моими сотрудницами. Сильное чувство собственной неполноценности приводило к тому, что я всегда ими восхищалась, и это надёжно отсекало всякую зависть.

Однажды утром Элиза Сэндс получила письмо; оно, как я заметила, сильно взволновало её. Руководительница работы в Индии, Теодора Шофилд, чувствовала себя плохо, и ей, по-видимому, необходимо было вернуться домой отдохнуть. Но похоже, её некем было заменить. Сама Элиза Сэндс была уже в возрасте, а Еву Магир нельзя было послать. Мисс Сэндс со своей обычной прямотой Элиза Сэндс сказала, что будь у неё деньги, она послала бы меня, потому что "даже если вы не вполне подходите, вы лучше кого бы то ни было". Путешествие в Индию стоило в те дни изрядных денег, а мисс Сэндс нужно было оплатить возвращение Теодоры. В своей обычной самодовольной религиозной манере я заявила: "Если Бог предназначил мне ехать, Он пошлёт денег". Она взглянула на меня, но ничего не ответила. Два-три дня спустя, когда мы сидели за завтраком, я услышала её возглас, когда она вскрыла письмо. Затем она протянула конверт мне. В нём не было ни письма, ни какого-либо указания на отправителя. А лежал банковский чек на пятьсот фунтов с написанными поперёк него словами: "На работу в Индии". Никто из нас не знал, откуда пришли деньги, но мы приняли их как посланные Самим Богом. Проблема проезда была таким образом решена, и мисс Сэндс снова спросила, поеду ли я в Индию ради неё немедленно, подчеркнув, что я, конечно, не лучшая кандидатура, просто ей в данный момент некого больше послать. Иногда я дивлюсь, не мой ли Учитель послал мне деньги. Ибо мне важно было поехала в Индию, чтобы усвоить определённые уроки и подготовить почву для работы, которую, как Он мне сказал задолго до того, я могу для Него сделать. Я этого не знаю, да никогда и не спрашивала у Него, потому что этот факт не из тех, что имеют значение.

Я написала родным, спрашивая, могу ли я ехать, — я бы поехала в любом случае, просто желала поступить правильно и по крайней мере быть вежливой. Тётя моя, г-жа Клэр Парсонс, написала, что предпочла бы, чтобы у меня был обратный билет, — я и взяла обратный билет. Затем я поехала в Лондон, чтобы купить всё необходимое для Индии; не нуждаясь в то время по-настоящему в деньгах, я покупала всё, что хотела, испытывая потрясающее удовольствие. Я безусловно сильно транжирила. Между прочим, когда сундуки с моими новыми шмотками прибыли в Кветту, Белуджистан, я обнаружила, что всё их содержимое похищено и подменено мерзкими, грязными тряпками. К счастью, я взяла многое с собой, тем не менее я усвоила свой первый важный урок, гласящий: вещи эфемерны. Всё равно, любя безукоризненно одеваться — что я и до сих пор люблю, — я послала за другим комплектом одежды.

Сестра с тётей проводили меня в Тильбюри Докс, и я должна признаться, что никогда не получала большего наслаждения, чем во время трёхнедельного плавания в Бомбей. Я всегда любила путешествовать (как все Близнецы) и, будучи в то время ужасным мелким снобом, упивалась тем, что на моём шезлонге (одолженном одним из дядей) значится титул. Мелкие детали льстят мелким умам, а мой ум был тогда очень мелким — практически спящим.

Я отлично помню ту первую поездку. Кроме меня, за обеденным столом собирались две женщины и пятеро на вид состоятельных и очень искушённых мужчин. Мы, три женщины, очевидно, понравились им, но меня они ужасно шокировали. Они говорили об азартных играх и бегах, поглощали через край спиртного, дулись в карты и — что хуже всего — никогда не молились перед едой. Первая же трапеза ошеломила меня. После ленча я ушла к себе в каюту и горячо молилась за то, чтобы иметь силы поступать правильно. За обедом мужество изменило мне, и я вынуждена была молиться ещё больше. Но в результате на следующее утро во время завтрака я произнесла речь, постаравшись прийти в кают-компанию до появления двух других девушек, но в присутствии всех пяти мужчин. Я была в полном смятении и чувствовала себя чрезвычайно неловко, но сделала то, что, по моему мнению, сделал бы Иисус. Я оглядела мужчин и выпалила нервно и поспешно: "Я не пью и не танцую, не играю в карты и не хожу в театр; я знаю, что вы возненавидите меня, и думаю, будет лучше, если я уйду и сяду за другой стол". Воцарилась мёртвая тишина. Затем один из мужчин (с очень громким именем, поэтому не буду его называть) встал, протянул мне руку через стол и сказал: "По рукам! Если вы к нам прибьётесь, мы прибьёмся к вам и изловчимся быть хорошими". У меня было самое восхитительное путешествие. Мужчины были невероятно добры ко мне, и я вспоминаю их с нежностью и признательностью. То было прекраснейшее путешествие в моей жизни, а я шестикратно за пять лет курсировала между Лондоном в Бомбеем, так что у меня есть опыт. Хорошо ли провели время эти мужчины — другое дело, но они были безупречно предупредительны ко мне. Один из них позднее прислал мне кипу религиозной литературы для Солдатского дома. Другой любезно прислал чек на крупную сумму, а третий, высокопоставленный железнодорожный деятель, снабдил меня пропуском на бесплатный проезд по железным дорогам Великого Индийского полуострова, которым я пользовалась всё время, когда жила в Индии.

По прибытии в Бомбей я рассчитывала сделать пересадку и плыть на судне Британской Индии до Карачи, чтобы далее отправиться в Кветту, Белуджистан. Но этому не суждено было тогда случиться, хотя позднее я действительно совершила такую поездку. Оказалось, меня ожидает телеграмма, предлагающая мне из Бомбея отправиться экспрессом до Мирута, в центральной Индии. Я струхнула. Ведь никогда в своей жизни я еще не путешествовала в одиночку. Я прибыла на континент, где не знала ни единого человеческого существа, а мне нужно было не только вернуть билет на пароход до Карачи, но и приобрести билет на поезд до Мирута. Как почтовый голубь, я полетела в ХСЖМ, где ко мне были очень добры и помогли всё утрясти. Не забудьте — я была молодой, хорошенькой, и девушки обычно не делают того, что делала я.

На Бомбейском вокзале я получила очень человечный и поучительный опыт. Он показал, как прекрасны человеческие существа, а это, если вы заметили, единственное, что я могу и хочу доказать в этой книге. Как вы могли заключить, я была законченным педантом, пусть и с благими намерениями. Я была слишком хороша, чтобы жить на этом свете, и, безусловно, достаточно свята, чтобы меня ненавидели. Я не принимала никакого участия в текущей жизни корабля, но расхаживала с важным видом по палубе со своей толстой Библией подмышкой. Был на корабле человек, ставший предметом моего особенного отвращения с момента, как мы покинули Лондон. Он был душой корабля; он ежедневно устраивал тотализатор, устраивал танцы и любительские спектакли; он играл в карты, как я знала, поглощал огромное количество виски с содовой. Путешествие занимало в ту пору три недели, и я всё это время с презрением наблюдала за ним. С моей точки зрения, он был сущий дьявол. Он раз или два заговаривал со мной, но я ясно дала понять, что не желаю иметь с ним ничего общего. Когда я в тот день ожидала поезда на большом Бомбейском вокзале, донельзя испуганная и клявшая, что вообще сюда приехала, этот человек подошёл ко мне и сказал: "Молодая леди, вы не любите меня и дали понять это со всей ясностью, но у меня дочь примерно вашего возраста, и будь я проклят, если бы пожелал ей путешествовать одной по Индии. Нравится вам это или нет, вы должны показать мне, где ваше купе. Я хочу быть вашим компаньоном по путешествию, и вы извлечёте большую пользу из моего решения. Ещё я собираюсь на остановках сопровождать вас на станцию, когда придётся выходить поесть". Что нашло на меня, не знаю, но я взглянула ему прямо в глаза и произнесла: "Мне страшно. Пожалуйста, позаботьтесь обо мне". Что он самым добросовестным образом и делал, и в последний раз я видела его, когда он глубокой ночью стоял в пижаме и халате на узловой станции, суя проводнику чаевые, чтобы тот присматривал за мной, поскольку ему пора было выходить.

Три года спустя я приехала в Раникет, в Гималаях, чтобы открыть там новый Солдатский дом. Прибыл посыльный издалека с запиской от друга того человека, он умолял навестить его, потому что ему осталось жить чуть-чуть и он нуждается в духовной помощи. Он спрашивал обо мне. Моя сотрудница отказалась отпустить меня; она всюду меня сопровождала и была очень шокирована. Я не поехала, и человек умер в одиночестве. Я никогда не прощу себе этого — но что я могла сделать? Традиция, обычай и ответственность той женщины за меня — всё было против меня, и я чувствовала себя несчастной и беспомощной. На пути из Бомбея в Мирут он как-то вечером за ужином прямо сказал мне, что я вовсе не так чопорна и свята, как выгляжу, и что, по его мнению, я когда-нибудь обнаружу, что я — человеческое существо. Он был в то время в беде и в сильном горе, — как было ему не помочь? Он возвращался из Англии, где ему пришлось поместить свою жену в сумасшедший дом; его единственного сына только что убили, а единственная дочь сбежала с женатым мужчиной. У него никого не осталось. И ничего не надо было ему от меня, кроме доброго слова. Оно у меня было, так как он пришёлся мне по сердцу. Когда настала пора умирать, он послал за мной. Я не поехала и стыжусь этого.

С того времени жизнь моя завертелась каруселью. Мне пришлось (в отсутствие мисс Шофилд) нести ответственность за ряд Солдатских домов: в Кветте, Мируте, Лукноу, Чакрате, и за два дома, открытых с моей помощью: в Умбалле и Раникете, в Гималаях, недалеко от Алморы. Чакрата и Раникет расположены в предгорьях, на высоте пяти-шести тысяч футов, и служили, конечно, летними стоянками. С мая по сентябрь мы становились "горными попугаями". Был ещё дом в Равалпинди, но я там не работала, только раз съездила туда на месяц, чтобы заменить руководительницу, мисс Эш. В каждом доме служили две леди и двое управляющих, ответственных за кофейную и за общий распорядок. Как правило, они были бывшими солдатами, и у меня остались наилучшие воспоминания об их доброте и отзывчивости.

Я была очень молода и неопытна; я не знала ни одной персоны на всём азиатском континенте; я нуждалась в большей защите, чем тогда сознавала; я склонна была к глупейшим поступкам просто потому, что не знала, откуда действительно грозит опасность, не имела ни малейшего понятия о том, что может случиться с девушкой. Например, однажды я страдала от умопомрачительной зубной боли, и дошло до того, что я уже не могла её выносить. В войсках, где я работала, не было постоянного дантиста, но неподалёку оказался приезжий дантист; такие дантисты, обычно американцы, разъезжают с места на место, оборудуют себе кабинет в каком-нибудь бунгало для проезжающих (или постоялом дворе) и работают, пока есть работа. Я слышала, что один появился в городе, и отправилась к нему совершенно одна, не сказав ни слова своей сотруднице. Я нашла молодого американца с помощником, тоже мужчиной. Зуб был хуже некуда и требовал удаления, поэтому я попросила дать мне наркоз и выдернуть его вон. Он посмотрел на меня несколько странно, однако сделал, как я просила. Когда же я очнулась от наркоза и пришла в себя, он прочитал мне нотацию, заявив: я никак не могла знать, что он приличный человек; находясь под наркозом, я была всецело в его власти; согласно его опыту, по Индии странствует немало случайных людей, — они отнюдь не лучше того, чем должны быть. Перед моим уходом он взял с меня обещание быть в будущем осторожней. Я и была такой — как правило, — но вспоминаю его с благодарностью, хотя и забыла его имя. В те дни я была чрезвычайно бесстрашна; я не знала, чего надо бояться. Частично то была естественная беспечность, частично — невежество, а частично — уверенность, что Бог позаботится обо мне. Очевидно, Он это и делал, думаю, по принципу, что пьяные, дети и дураки не отвечают за свои поступки и их нужно охранять.

Итак, первое место, куда я прибыла, был Мирут, где я познакомилась с мисс Шофилд и получила от неё некоторые наставления относительно того, что мне следовало знать, временно её замещая. Главная моя беда состояла в действительности в том, что я была не в меру молода, чтобы нести ответственность. Происходившее слишком многого требовало от меня. Я не имела никакого опыта, а потому никакого чувства относительных ценностей. Малозначительное казалось прямо-таки ужасным, а действительно серьёзное не трогало меня как надо. Оглядываясь на те годы и прикидывая так и эдак, я думаю, что справилась не так уж плохо.

Сперва я была заворожена Востоком. Всё было таким новым, таким странным, так разительно отличалось от всего, что я воображала. Цвета, красивые здания, грязь и деградация, пальмы и бамбук, симпатичные малыши и женщины с кувшинами воды на голове (в те времена); буйволы и диковинные повозки, такие как гхарри и экка (интересно, существуют ли они сейчас?), толпы людей на базарах и улицы, состоящие из туземных лавок, серебряные изделия и замечательные ковры, бесшумно снующие туземцы: мусульмане, индусы, сикхи, раджпуты, гуркхи, туземные солдаты и полицейские, случайный слон с погонщиком, странные запахи, незнакомый язык и неизменное солнце, за исключением сезона дождей — всегдашняя неотступная жара. Вот некоторые мои воспоминания о том времени. Я полюбила Индию. Я всегда надеялась вернуться туда, но боюсь, что в этой жизни уже не смогу. У меня много друзей в Индии и среди индийцев, живущих в других странах. Я знаю о проблеме Индии, её стремлении к независимости, её внутренних раздорах и конфликтах, её многочисленных языках и расах, её бьющем через край населении и уйме её конфессий. Я не знаю её близко, так как провела в ней всего несколько лет, но я полюбила её народ.

Здесь, в Соединённых Штатах, ничего не знают об этой проблеме, поэтому позволяют себе давать Великобритании советы о том, что надо делать. Зажигательные речи неистовых индусов пронимают здесь глубже, чем спокойные заверения британских властей, что как только индусы и мусульмане уладят свои разногласия, Индия сможет получить статус доминиона или полную независимость. Время от времени делаются попытки составить такую конституцию, при которой мусульмане (могущественное, богатое и воинствующее меньшинство — меньшинство в семьдесят миллионов) и индусы смогли бы жить вместе, конституцию, устраивающую обе группы, а также индийские княжества и миллионы людей, не признающих или не сочувствующих Партии Индийского Конгресса.

Несколько лет тому назад я спросила видного индуса, что, по его мнению, случится, если англичане выведут все свои войска из Индии и утратят к ней интерес. Я ждала искреннего ответа, а не пропаганды. Поколебавшись, он ответил: "Мятежи, гражданская война, убийства, разбой и избиение тысяч миролюбивых индусов мусульманами". Я предположила, что в таком случае неторопливый метод воспитания был бы лучше. Он пожал плечами, повернулся ко мне и спросил: "Алиса Бэйли, что вы делаете в британском теле? Вы — перевоплотившийся индус и много жизней прожили в индусском теле". "Я тоже так считаю", — ответила я, затем мы обсудили тот неоспоримый факт, что Индия и Великобритания тесно взаимосвязаны и у них много общей кармы, которую им придётся когда-нибудь отработать, ибо не вся карма британская.

Интересно, что во время прошедшей войны система воинского призыва не применялась в Индии, между тем несколько миллионов человек добровольно завербовались в армию, тогда как очень немногие — из населения Индии и Бирмы свыше пятисот пятидесяти миллионов человек — сотрудничали с японцами. Индия станет и должна стать свободной, но это должно произойти правильно. Реальная проблема заключается не между британцами и населением Индии, а между мусульманами, завоевавшими Индию, и индийцами. Когда эта внутренняя проблема разрешится, Индия будет свободной.

Когда-нибудь мы все будем свободны. Расовая ненависть исчезнет; государственная принадлежность сохранит своё значимость, но человечество в целом будет значить гораздо больше. Границы и территории займут своё должное место в мышлении людей, но большее значение будут иметь добрая воля и международное взаимопонимание. Религиозные различия и межсектантская неприязнь должны в конечном счёте сгинуть, и мы все будем признавать "одного Бога и Отца всех, Который над всеми и через всех и во всех нас". Это не праздные визионерские грёзы. Это медленно выявляющиеся факты. Они будут проступать быстрее, когда правильная система образования привьётся в будущих поколениях, когда церкви пробудятся и вместят наличие Христа — вместо своих теологических толкований — и когда деньги и продукты земли будут рассматриваться как блага, которыми следует делиться. Тогда эти критические международные проблемы займут своё надлежащее место и мир людей, спокойный и безопасный, будет прогрессировать к новой культуре и будущей цивилизации. Возможно, мои пророчества не интересуют вас, но эти предметы интересуют меня и всех, любящих своих собратьев.

Я не помню ничего особенного в первые мои недели в Мируте; фактически я стала набираться опыта в Кветте. Работа в Солдатском доме в Кветте видится мне одним из самых интересных этапов работы. Я люблю Кветту. Она находится на высоте около пяти тысяч футов, в ней очень жарко и сухо летом и сорок пять градусов ниже нуля зимой. Тем не менее в то время даже в самый колючий мороз нам приходилось носить шлемы от солнца. Похоже, шлемы от солнца сейчас уже не в таком употреблении; две из моих дочерей, годами жившие в Индии со своими мужьями, редко их носили и смеются надо мной. Но в моё время они были обязательны.

Кветта — крупнейший город в Белуджистане, а Белуджистан — нечто вроде буферного государства между Индией и Афганистаном. Я провела там около двух лет, включая перерывы, когда несколько раз выезжала в Индию, причём пятикратно пересекла пустыню Синд. В Белуджистане очень мало растительности, за исключением можжевельника, при орошении же растёт всё, что угодно. Розы в Белуджистане такие, какие я редко где видела, и в моё время они пунцовели в каждом саду. Весной в стране буйство цветов, затем наступает пора подсолнечников. С ними связана одна история. Как-то пополудни я проводила беседу в своём воскресном классе по изучению Библии в Кветте, рассказывая солдатам, как человеческое существо естественно и нормально обращается к Богу. Как иллюстрацию я использовала подсолнечник, указав, что он называется подсолнечником потому, что всегда поворачивается к солнцу в небе. На следующее утро к двери класса подошёл солдат и, с убитым видом, попросил меня выйти на минутку в сад. Я последовала за ним, и он, не говоря ни слова, показал на подсолнечники. Сотни подсолнечников, все как один, были отвёрнуты от солнца.

Кветта была местом, где я впервые взяла на себя ответственность и поступала более или менее по-своему, хотя со мной была мисс Клара Шоу. Солдаты, расквартированные в Кветте, в такой степени завладели Солдатским домом, что совсем отбились от рук. Заведующая, я полагаю, была слегка испугана, хотя наверно не так сильно как я. Шайка солдат вечер за вечером развлекалась как могла, пытаясь разворотить всё кругом. Около двадцати их заявлялось вместе из казарм. Они приходили в кофейную, требовали какао и яичницу и остальную часть вечера занимались тем, что швыряли кувшины с какао и яичницу по стенам. Результат легко себе представить. Вакханалия творилась невообразимая, а настрой у них был ещё хуже. Поэтому меня послали посмотреть, что можно сделать. Я пришла в ужас и просто не знала, что делать. Несколько вечеров я занималась тем, что ходила туда-сюда по кофейной и читальным залам, обнаружив, что моё присутствие делает их только хуже. Прошёл слух, что я прожжённая молодая тёлка и что я собираюсь сдать их властям. Поэтому они решили показать себя.

Когда я наконец точно установила, что они собой представляют и кто у них заводилы, я однажды утром послала вестового попросить тех из них, кто не на службе, подойти к Солдатскому дому к определённому часу. По какой-то причине никто не был занят, и из чистого любопытства они явились все. Когда они прибыли, я посадила их в туземные экипажи (гхарри), взяла всё необходимое для пикника, и мы поехали в место, которое тогда называлось Рощицей Вальдшнепов. Был восхитительный жаркий ясный день, и то обстоятельство, что это место кишело в ту пору змеями (маленькими и особо ядовитыми), по-видимому, не смутило нас. Мы состряпали чай и рассказывали дурацкие истории; мы говорили обиняками и ни разу не затронули религии, а я не упоминала об их бесчинствах. Вечером мы вернулись домой. Я не произнесла ни слова осуждения, критики, не требовала, не молила. Они были определённо сбиты с толку. За весь вечер я не сказала ничего, и они так и отправились в казарму в недоумении. На следующий день пополудни один из заведующих кофейной разыскал меня и попросил на минутку зайти. Там я увидела, как все эти люди моют и красят стены, скребут полы, делая это место гораздо краше, чем оно было раньше. И вот встаёт вопрос: боялась ли я довести это дело до начальства или просто оказалась смышлёной? Эпизод случился сам собой — я его не планировала.

В тот раз я усвоила великий урок. Я доказала себе, к своему немалому удивлению, что понимание и любовь оказываются действенными тогда, когда осуждения и обвинения не дают результата. У меня больше никогда не было неприятностей с этой компанией. Один всё ещё остаётся моим другом, остальных я потеряла из виду за сорок протекших лет. Этот человек пришёл ко мне в Лондоне в 1934 году, и мы вспомнили те далёкие времена. С ним всё благополучно. Однако я сделала открытие, и оно смутило меня. Эти люди исправились не благодаря моей красноречивой проповеди или подчёркиванию теологической догмы о том, что кровь Иисуса может их спасти, а лишь благодаря любящему пониманию. Я не верила, что такое возможно. Мне всё ещё нужно было усвоить: любовь — ключевая нота учения Христа, спасают именно Его любовь и жизнь, а не яростные теологические угрозы ада.

Я бы могла привести кучу других мелких инцидентов, относящихся ко времени моего пребывания в Индии, но они знаменательны скорее для меня, чем для кого-нибудь другого. Я ездила из одного дома в другой, выслушивая отчёты, беседуя с управляющими, проводя бесконечные евангельские собрания, беседуя с солдатами об их душе или семье, посещая военные госпитали и утрясая многочисленные проблемы, естественно возникающие, когда сотни людей размещены вдали от дома и сталкиваются с проблемами жизни в жарком климате и в чужой цивилизации. Я была очень хорошо известна во множестве полков. Как-то я подытожила число полков, с которыми я работала в Ирландии и Индии, — их оказалось сорок. Во многих меня называли по-своему. В знаменитом кавалерийском полку меня называли "Бабуся". В другом, гвардейском, меня звали "Китаянка". В хорошо известном пехотном полку обо мне всегда говорили и писали как о Б.С.Л. — "Благожелательная Старая Леди". Большинство ребят называли меня просто "Мамашей", вероятно потому, что я была чересчур молода. Переписка моя очень разрослась, я отлично узнала психологию солдат и никогда не слышала, чтобы они разговаривали так, как изобразил Редьярд Киплинг. Вообще-то среднего Томми Аткинса возмущает такое описание солдат.

Я сыграла тысячи партий в шашки и хорошо набила руку в этой игре, не потому, что искусно играю, а потому, что невесть как угадывала будущий ход своего противника. Запах какао и яичницы навсегда застрял у меня в ноздрях. Я обычно "наяривала" — как это называлось — популярные песни на пианино в читальном зале, пока мне не осточертевали мужчины, горланящие "Совсем как плющ прильну к тебе", и т.д., или "Стая анютиных глазок глазки проказливо строят", — популярные тогда песни. У мужчин, однако, были собственные варианты слов этих песен, которые я изо всех сил пыталась не слушать, чтобы не пришлось вмешаться. Я часами играла гимны на фисгармонии, выучив их чуть ли не наизусть. У меня в то время было отличное меццо сопрано, звучное и великолепно отшлифованное. Я потеряла его из-за пения в накуренных комнатах. Подозреваю, что я продавала больше пачек сигарет, чем табачный магазин. Я в прекрасном настроении аккомпанировала пению гимнов на каждом собрании. Солдаты не утруждают себя учтивостью, и я вскорости уловила, что когда они требуют "цыплячий гимн", они имеют в виду гимн "Грязный, я лечу к фонтану", и пр., а "чадо во чреве" — гимн со строчкой "Неиссякаема матери нежность к чаду, носимому ею во чреве". Мы пользовались сборником гимнов Муди и Сэнки, достоинством которого являются действительно славные, живые мелодии, хотя в литературном, поэтическом отношении он просто ужасен.

Помню, как-то вечером в Чакрате я объявила гимн "Когда сойдёмся у реки", где нас уверяют, что как только мы это сделаем, мы будем счастливы навеки. Я громко и внятно произнесла: "Ну, ребята, дойдя до этой строчки, будем петь: "когда сойдёмся у реки, поверьте, мы будем счастливы отныне и навеки", или "когда сойдёмся у реки, поверьте, мы будем счастливы отныне и до века". Подняв глаза, я увидела в задней части комнаты генерала с адъютантом и свитой 77, прибывших инспектировать дом и посмотреть, чем мы занимаемся. Они с недоумением разглядывали безалаберную, в религиозном отношении, молодую особу в белом платье с синим шарфом, ничуть не напоминающую евангелиста, коего они себе рисовали. Сейчас не премину заметить, что, общаясь со мной, офицеры различных полков всегда проявляли безграничную любезность, а моментами в моей жизни (они уже далеко позади), когда я действительно испытывала нелепое тщеславие, были моменты, когда я выходила из церкви после службы и меня приветствовали офицеры и рядовые. Трепет восторга ещё отдаётся во мне.

Жизнь моя за эти годы моего формирования протекала почти исключительно среди мужчин. Нередко я целыми неделями не общалась ни с одной женщиной, помимо своей сотрудницы и очередной компаньонки. Я по сей день искренне считаю, что не разбираюсь в женском уме. Это, конечно, обобщение, и оно, как всякое обобщение, не совсем верно. У меня есть подруги, я им предана, но, как правило, предпочитаю мужской ум. С мужчиной время от времени случается серьёзное осложнение, женщина же непрестанно доставляет массу пустячных, мелких осложнений, а меня нельзя теребить. Полагаю. я не феминистка, но знаю: если женщина умеет реально познавать, она доберётся до вершины древа.

Утро я обычно посвящала штудированию Библии, ибо проводила в среднем пятнадцать собраний в неделю, занималась текущей корреспонденцией, совещаниями с управляющими, а ещё рвала себе волосы, корпя над отчётами, потому как никогда не разбиралась в цифрах. Мы обеспечивали питанием пять-шесть сотен мужчин в каждой кофейной ежевечерне, а это означало солидные объёмы закупок и продаж. Послеполуденное время проводилось в госпиталях, по большей части в палатах, где не было женщин-сиделок, так как в них нужда была максимальной. Я ходила по просторным военным госпиталям, от бунгало к бунгалу, под завязку нагруженная газетами, брошюрами и книгами. Сейчас припоминаю только две. Одна называлась "Отчего пчела ужалила маму" (я так этого и не выяснила), другая "Немудрящие беседы с невидными людьми", и я всегда удивлялась, а почему миловидных не привлекли к беседам.

Я приобрела широкую известность в госпиталях, и капелланы всех конфессий постоянно посылали за мной, прося посидеть с умирающим юношей, а если я ничем не могла помочь, то хотя бы позволить ему держать меня за руку. Одно важное обстоятельство я усвоила, сидя с умирающими и наблюдая их уход на ту сторону, а именно: природа или Бог заботится в это время о человеке, и он обычно умирает совершенно бесстрашно, а зачастую и очень радуясь. Или ещё бывает, что он находится в коме и ничего физически не сознаёт. Только двое из тех, при чьей смерти я присутствовала, вели себя иначе. Один, в Лукноу, умер, проклиная Бога и свою мать и браня жизнь, другой представлял собой ужасный случай бешенства. Смерть не так страшна, когда вы встречаете её лицом к лицу. Она часто казалась мне добрым другом, и у меня никогда не было ни малейшего чувства, будто что-то реальное, или жизненное, приходит к концу. Я ничего не знала о психических изысканиях или о законе возрождения, тем не менее даже в те ортодоксальные времена я была уверена, что это — вопрос перехода к другой работе. Подсознательно я никогда не верила в ад, хотя множеству ортодоксальных, с христианской точки зрения, людей туда самая дорога.

Я не собираюсь рассуждать о смерти, но хотела бы привести определения смерти, всегда казавшиеся мне подходящими. Смерть — это "касание Души, непереносимое для тела"; это зов божественности, которым нельзя пренебречь; это голос внутренней Духовной Подлинности, взывающий: возвратись пока в свой центр, или источник, и поразмышляй о пережитом и усвоенном, — со временем ты вернёшься на землю для другого цикла обучения, продвижения и обогащения.

Итак, ритм и интерес к работе захватили меня, и я любила каждую её минуту несмотря на то, что никогда не обладала отменным здоровьем и страдала от невыносимых головных болей. Последние покушались на целые дни уложить меня в постель, но я всегда умудрялась подняться и делать, что надо. К возникающим проблемам я (как уже упоминала) была совершенно не подготовлена, а некоторые были трагическими. У меня было так мало реального жизненного опыта, что, принимая решение, я вовсе не была уверена, что оно лучшее, или правильное. На меня сваливались дела, утрясать которые мне было бы тошно даже сегодня. Однажды ко мне заявился убийца, только что застреливший своего дружка, и мне пришлось передать его в руки правосудия, когда пришла полиция и попросила его выдать. В другой раз один из наших управляющих сбежал из дома со всеми деньгами, и я целую ночь гналась за ним по железной дороге. Притом прошу помнить: это случилось не в мой рабочий день и поведение моё действительно было совершенно возмутительным в глазах таких, как г-жа Грунди* (Персонаж из пьесы английского драматурга Томаса Мортена (1764-1838) "Пахать быстрее": узкомыслящая, полная предрассудков особа, в штыки встречающая малейшее нарушение дисциплины и права собственности - прим. пер.).

Однажды в Лукноу я проснулась утром с сильным желанием немедленно отправиться в Мирут. У меня был пропуск на бесплатный проезд в вагоне первого класса по железным дорогам Великого Индийского полуострова (В.И.П.), я имела возможность ездить туда-сюда по всей северной Индии. Сотрудница попыталась отговорить меня от поездки, но я чувствовала, что должна ехать. По прибытии в Мирут выяснилось, что одного из управляющих хватил солнечный удар, он стукнулся головой о балку и сошёл с ума. Его молодая жена и ребёнок были убиты горем. У него появилась мания самоубийства, и доктор предупредил, что дело может кончиться смертью. Мы с женой присматривали за ним десять дней, пока я не устроила ему переезд в Великобританию, где он в конце концов выздоровел.

Другой управляющий впал в депрессию и стал угрожать самоубийством. Я понаблюдала за ним и, по горло пресытившись его нескончаемыми угрозами, принесла кухонный резак и попросила его прекратить болтовню и выполнить свою угрозу. Увидев резак, он испугался, тогда я протянула ему билет в Англию. Эти мужчины не выдержали климата, одиночества и общего неустройства быта в Индии в ту пору. Мы тогда плохо разбирались в психологии, и мало что делалось для того, чтобы помочь мужчинам уладить свои психические проблемы. Вот лишь некоторые из ситуаций, с которыми я сталкивалась и совладать с которыми была отнюдь не готова. Именно беспрерывный поток всяких передряг под конец сломил меня. Одновременно было и много хорошего. Я успешно привлекала мужчин в дома, удерживая их от посещения злачных мест. Я обычно приписывала это своему большому духовному могуществу и красноречию на сцене. Сейчас думаю, это объяснялось тем, что я была молода, жизнерадостна и не имела конкурентов. Мужчинам больше не с кем было поговорить, за исключением леди в Солдатских домах. Еще полагаю, я ловко умела дать им понять, что люблю их, — ведь это так и было.

Я трижды возвращалась в Англию за время проживания в Индии, ибо долгое трёхнедельное морское путешествие считалось благотворным для моего здоровья. Я первоклассный моряк и в море чувствую себя как дома. Как-то я провела в Великобританию три недели, из них одну в Ирландии, другую в Шотландии, а третью в Англии, после чего отплыла обратно в Индию. Не счесть, сколько дней и месяцев я провела в океане. Я потеряла счёт своим переездам через Атлантику.

Всё это время я неуклонно и усиленно проповедовала религию старого образца. Я оставалась ужасно ортодоксальной или — если использовать более современный термин — бездумной фундаменталисткой, потому как никакой фундаменталист не пользуется своим умом. У меня было много споров с либерально мыслящими солдатами и офицерами, но я с догматическим упрямством цеплялась за доктринерское представление, что никто не спасётся и не попадёт на небеса, ежели не верит, что Иисус умер за его грехи, дабы умиротворить рассерженного Бога, или если он не обратится, то есть не покается в своих грехах и не откажется от всего, что любит делать. И он уже не должен пить, играть в карты, ругаться и ходить в театр, ну и, разумеется, не должен иметь дела с женщинами. А коли он не изменит таким образом свою жизнь, он неизбежно после смерти отправится в ад, где будет вечно гореть в озере огненном, горящем серою. Однако мало-помалу в ум мой стали закрадываться сомнения, и три эпизода из моей жизни стали всё лучше осмысливаться. Они не давали мне покоя и под конец вынудили меня изменить своё отношение к Богу и к проблеме вечного спасения. Позвольте их описать, и вы увидите, как нарастало во мне смятение.

Много лет назад, когда я была ещё в подростковом возрасте, у моей тёти в Шотландии была повариха по имени Джесси Дункан. Мы были закадычными друзьями ещё с тех пор, когда я маленькой девочкой вбегала к ней в кухню за припасённым для меня куском пирога. Днём она была просто старшей прислугой, вставала, когда я входила в кухню, никогда не сидела в моём присутствии, говорила только когда к ней обращались, и вела себя со мной совершенно безупречно, как и со всеми остальными. Однако по вечерам после работы, когда я ложилась в кровать, она обычно приходила ко мне, садилась на краешек кровати, и мы говорили до бесконечности. Она была отменной христианкой. Она любила меня и с большим интересом наблюдала за моим созреванием. Она была моим близким другом и обращалась со мной сурово, когда считала, что обстоятельства оправдывают это. Если ей не нравилось, как я себя веду, она говорила мне об этом. Если до неё доходили сведения о моём дурном поведении вне дома, я слышала об этом от неё. Если она была мною довольна, 82, она тоже говорила об этом. Не думаю, чтобы многие в Америке понимали или представляли себе тип дружбы и взаимоотношений, могущий наличествовать между представителями так называемых высших классов и их старыми слугами. Это настоящая дружба и глубокая привязанность с обеих сторон.

Однажды вечером Джесси поднялась ко мне наверх. Я в тот день выступала на евангельском собрании в небольшом деревенском зале и считала, что вела себя просто великолепно. Я была собой неописуемо довольна. Джесси была там вместе с остальными слугами и, как оказалось, отнеслась к моему выступлению весьма критически, без всякого одобрения. Когда мы обсуждали собрание, она вдруг наклонилась, взяла меня за плечи и, мягко встряхнув, чтобы подчеркнуть свои слова, произнесла: "Когда-нибудь вы узнаете, мисс Алиса, что в Священном Граде двенадцать ворот и каждый человек в мире проходит через те или иные из них. Все встречаются на торжище, но не все входят через ваши врата". Мне было тогда невдомёк, о чём она говорит, а она проявила довольно мудрости, не сказав больше ни слова. Я никогда не забывала сказанного. Она дала мне один из первых уроков расширения кругозора и постижения безграничности Божьей любви и готовности Бога встречать Свой народ. Она не знала, что её слова услышат тысячи людей на моих публичных лекциях.

Следующий урок был преподан мне в Индии. Я приехала в Умбаллу, чтобы открыть там Солдатский дом, и взяла с собой своего старого личного носильщика, местного уроженца по имени Бугалу. Возможно, я неточно передаю его имя, но это несущественно. Думаю, он по-настоящему любил меня. Он был престарелым джентльменом с длинной белой бородой, и никогда никому не позволял делать что-нибудь для меня, если он был поблизости; он смотрел за мной самым неусыпным образом, повсюду со мной ездил, убирал мою комнату и приносил завтрак.

Я стояла на веранде нашей квартиры в Умбалле, глядя на дорогу и на нескончаемые толпы, орды индийцев — индусов, мусульман, афганцев, сикхов, гуркхов, раджпутов, бабу* (Англизированные индусы — прим. пер.), дворников, мужчин, женщин и детей, непрерывно сновавших по дороге. Они молча брели— откуда-то приходя, куда-то направляясь, о чём-то думая, — имя им было легион. Вдруг старый Бугалу подошёл, положил мне руку на плечо (чего индийский слуга никогда себе не позволит) и слегка меня встряхнул, чтобы привлечь моё внимание. Затем сказал на своём забавном английском языке: "Мисси Баба, слушай. Миллионы людей здесь. Миллионы завсегда, задолго до того, как пришли вы, англичане. Тот же Бог любит меня, что и тебя". Я часто дивилась, кто он такой, спрашивая себя, не использовал ли его мой Учитель К.Х., чтобы разбить во мне скорлупу формализма. Старый носильщик выглядел и действовал как святой и вероятно был учеником. Снова я столкнулась с проблемой, перед которой меня поставила Джесси Дункан — с проблемой любви Бога. Что сделал Бог с миллионами людей во всём мире на протяжении веков до прихода Христа? Неужели все они после смерти не спаслись и попали в ад? Мне был известен тот избитый аргумент, что Христос три дня, пока тело Его лежало в гробу, "проповедовал духам в темнице", то есть в аду, но это не казалось справедливым. За что им выпал лишь один маленький трёхдневный шанс после тысяч лет в аду только за то, что им случилось жить до прихода Христа? Итак, вы видите, как мало-помалу подобные внутренние вопросы начинали скрестись в моих духовных ушах.

Еще один эпизод произошёл в Кветте. Я вбила себе в голову, что мне совершенно необходимо для моего спокойствия и блага солдат провести беседу об аде. За все годы работы евангелистом я никогда его не касалась. Я обходила эту проблему. Я уклонялась от этой темы. Я никогда объявляла, что ад существует и что я в него верю. Я была совсем не уверена насчёт ада. Единственное, в чём я была уверена, так это в том, что я спасена и меня туда не отправят. Безусловно, если он существует, то о нём следует говорить, особенно потому, что Бог сплошь да рядом пользуется адом, чтобы ввергать туда неугодных людей. Я и решила почитать об аде, вознамерясь узнать о нём как можно больше. Я изучала этот предмет целый месяц, в частности, прочла труды одного мрачного теолога — Джонатана Эдвардса. Известно ли вам, как отвратительны некоторые его проповеди? Они прямо-таки зверские и выявляют садистский характер. Например, в одном месте, говоря о детях, умерших некрещёными, он называет их "гадёнышами", поджаривающимися до хрустящего состояния в адском огне. Теперь это показалось мне явно несправедливым. Они ведь не просили, чтобы их родили; они по малолетству ничего не знали об Иисусе, — за что же им поджариваться до хрустящего состояния целую вечность? Итак, начинённая мыслями об аде, полыхая соответствующей информацией и забыв, что никто ещё не возвращался из ада, чтобы подтвердить или опровергнуть эту информацию, я в тот вечер поднялась на возвышение перед пятью сотнями мужчин, приготовившись ужаснуть их небесным судом.

Дело было в огромной комнате с высокими французскими окнами, выходящими в розовый сад, и розы были в полном цвету. Я разливалась соловьём; я трубно витийствовала; я увещевала и подчёркивала суровую надобу собравшихся. Я была захвачена своим предметом; я забыла обо всём на свете, рассказывая об аде. Через полчаса я вдруг заметила, что моей публики нет. Один за другим солдаты ускользнули через французские окна. Видимо, они слушали, доколе могли выдержать, потом удрали в розарий, смеясь над глупой дурочкой. Осталась лишь горстка религиозно настроенных солдат (товарищи непочтительно обзывали их "библейскими лгунами"). Они были завсегдатаями молитвенных собраний и сидели молча, флегматично и вежливо ожидая, когда я доберусь до конца. Когда всё закончилось и я кое-как доползла до финиша, ко мне подошёл сержант и, с сочувствием глядя на меня, сказал: "Да, мисс, когда вы говорите правду, мы готовы сидеть и слушать всё, что вы скажете, — вы знаете это, но как только вы начнёте рассказывать небылицы, большинство из нас поднимутся и уйдут. Что мы и сделали". То был крепкий и суровый урок, хотя я его в то время не поняла. Считая, что Библия учит существованию ада, я почувствовала, как все мои ценности померкли. Если учение об аде неверно, то что же ещё ошибочно?

Эти три эпизода ввергли мой ум в самые бурные сомнения и в конце способствовали нервному срыву. Заблуждаюсь ли я сейчас? Неужели надо ещё чему-то учиться? Есть ли иные точки зрения, могущие оказаться правильными? Я знала: есть множество прекрасных людей, думающих не так, как я, и до сих пор я только сожалела о них. Является ли Бог таким, каким я Его себе представляю, а (ужасная мысль) если Он такой, каким я Его себе представляю, и если я действительно понимаю Бога и знаю, чего Он хочет, может ли Он вообще быть Богом, — ведь (раз я Его понимаю) Ему должна быть присуща такая же конечность, как и мне самой? Существует ли ад, и если да, то почему Бог посылает туда кого бы то ни было, коль это такое неприятное место, а Он — Бог любви? Я знала, что я не могла бы этого делать. Я знала, что сказала бы людям: "Ну, если вы не верите в Меня, это очень плохо, потому что Я действительно заслуживаю веры, но Я не могу и не буду наказывать вас лишь за это. Может статься, вы ничего не вольны с собой поделать, может, вы не слыхали обо Мне, а может, слыхали обо Мне много облыжного". Почему я должна быть добрее Бога? Разве я знаю о любви больше, чем Он? А если я действительно знаю о любви больше, как же тогда Бог может быть Богом, ведь я выше Его в некоторых отношениях? Знаю ли я, что делаю? Как быть дальше с учительством? И так далее и тому подобное. Начался обнаруживаться сдвиг в моей точке зрения и в моей позиции. Понемногу пошло брожение, основополагающее по своим результатам и мучительное по своему выражению. Я вся извелась и стала плохо спать. Я не могла ясно мыслить и не решалась ни к кому обратиться.

В 1906 году я стала физически сдавать. Мои всегдашние головные боли усилились, и я была вымотана до предела. Три обстоятельства были повинны в моей раздёрганности. Во-первых, я взвалила на свои плечи ответственность, непомерную для своих лет; во-вторых, я испытывала острый психический разлад. Вину за все катастрофы и трудности в работе я возводила на себя. Мне ещё предстояло усвоить урок: единственная настоящая неудача — это, оказавшись битым, потерять способность продолжать своё дело. А больше всего меня беспокоило то, что внутренний строй моей жизни начал вроде бы рушиться. Я сделала опорой всей своей жизни слова Св. Павла: " Ибо я знаю, в Кого уверовал, и уверен, что Он силен сохранить залог мой на оный день". Но я уже не была убеждена в судном дне; я ни на йоту не знала, какой именно залог я вверила Христу; я впала в сомнения относительно всего, в чём была уверена. Единственное, в чём я никогда не сомневалась и в чём изначально убеждена — это факт наличия Самого Христа. Я поистине знаю Того, в Кого уверовала. Этот факт выдержал проверку временем и зиждется уже не на вере, а на знании. Христос ЕСТЬ. И Он — "Учитель Учителей и Наставник ангелов и людей".

Но если не считать этого единственного нерушимого факта, все ментальные устои моей жизни и моё отношение к банальной теологии моих сотрудниц были потрясены до самого основания. Потрясение длилось до 1915 года. К несчастью для себя, — вот третье объяснение моего физического срыва — я впервые в жизни влюбилась в джентльмена — унтера (как они называются), служившего рядовым в гусарском полку. Я много раз воображала себя влюблённой. Хорошо помню, как майор одного полка (ныне он известный генерал) хотел на мне жениться. То было прекрасное время. На одной индийской станции я заболела корью и была помещена среди амбулаторных больных в туземном госпитале с английскими докторами. Мне поставили диагноз — корь, и изолировали в коттедже на территории госпиталя вместе с моим носильщиком, он спал ночью у двери. У меня не могло бы быть более безупречного компаньона. Три доктора и майор коротали вечера у меня, и я как сейчас вижу нас сидящими за столом с масляной лампой по зимнему времени: доктор Х., вытянув ноги к камину, читает газету, другой играет с майором в шахматы, а я, вся в пятнах, прилежно вышиваю. Майор был в конце концов похищен у меня маленькой гувернанткой, которая не ласкала взора, а один из докторов несколько лет питал ко мне безнадёжную любовь. Он даже последовал за мной домой из Индии в Шотландию — к моему ужасу и унынию и к удивлению семьи, которая никак не могла взять в толк, отчего он так втюрился. Были и другие заинтересованные мужчины, но я ни разу ещё не была увлечена, пока не встретила Уолтера Эванса.

Он был чудо как красив. У него был блестящий ум, он был высокообразован и стал усердным новообращённым благодаря моей душеспасительной деятельности. Не занимайся я той работой, какой занималась, не было бы никаких проблем, кроме финансовой, но возникшая трудность состояла в том, что леди, работавшие в Солдатских домах Сэндс, предположительно отличались таким аристократическим происхождением (а это так и было), что возможность или вероятность брака между ними и солдатами была начисто исключена. Данному положению дел способствовала стройная кастовая система в Великобритании. Они не должны были, не могли, да обычно и не имели любовных отношений с рядовыми. Поэтому проблема была не только моей личной— ведь Уолтер Эванс по своему социальному положению не был мне ровней, — но я также наносила ущерб работе, создавая почти неразрешимые трудности для своих сотрудниц. Я совсем потеряла голову. Я чувствовала себя изменницей. Сердце толкало меня в одном направлении, голова же заявляла самое решительное "нет", и я была такой слабой и больной, что не могла собраться с мыслями.

Я терпеть не могу рассказывать об этом периоде моей жизни, и мне претит ворошить прах последующих нескольких лет. Я была приучена к сдержанности, исполненной достоинства; работа в Солдатских домах Сэндс научила меня не распространяться о себе. В любом случае я не люблю обсуждать себя, особенно такие эпизоды, как наши отношения с Уолтером Эвансом. Слишком много времени за прошедшие двадцать лет уходило у меня на выслушивание исповедей озабоченных и удручённых людей. Я изумлялась интимным подробностям, которые мне сообщали, по-видимому, с большим наслаждением. Я никогда не понимала такого послабления правил в отношении информации личного характера, — отсюда трудность, с какой я сталкиваюсь при написании автобиографии.

Как-то жаркой ночью в Лукноу я не могла уснуть. Я бродила взад-вперёд по комнате, чувствуя себя донельзя одинокой. Вышла на широкую веранду, увитую цветущими бугенвиллеями, но не нашла там ничего, кроме москитов. Вернулась в комнату и приостановилась у своего туалетного столика. Внезапно комнату озарил широкий луч яркого света, и со мной заговорил голос Учителя, посетившего меня, когда мне было пятнадцать. Я не видела Его на сей раз, просто стояла посреди комнаты и слушала Его. Он сказал, чтобы я не поддавалась недолжному беспокойству, что я нахожусь под наблюдением и делаю то, что Он от меня хочет. Сообщил, что всё распланировано и что работа моей жизни, которую Он раньше обрисовал, начнётся, но так, что я этого не замечу. Он не предложил никаких решений моих проблем и не сказал, как действовать. Учителя никогда этого не делают. Они никогда не говорят ученику, что делать, куда отправиться, как совладать с ситуацией, какой бы вздор ни несли о Них благонравные, исполненные добрых намерений фанатики. Учитель —занятой деятель, Его работа — управление миром. Он никогда не тратит времени на то, чтобы изрекать милые банальности людям совершенно заурядным, обладающим ничтожным влиянием и не развившим способность служить. Я отмечаю это потому, что бытующее представление сбивает с толку множество очень достойных людей и его необходимо развенчать. Мы учимся быть Учителями, устраняя собственные проблемы, исправляя свои ошибки, беря на себя часть бремени человечества и забывая о самих себе. Учитель не утешал меня той ночью, не делал никаких комплиментов, не изрекал приятных банальностей. Он только сказал: работа должна двигаться. Не забывай об этом. Будь готова к работе. Не обманывайся обстоятельствами.

Надо отдать ему должное: Уолтер Эванс вел себя безупречно. Он оценил ситуацию и сделал всё возможное, чтобы держаться в тени и облегчить моё положение. С наступлением жары я отправилась в Раникет с мисс Шофилд, там-то всё между нами и раскрылось. То лето оказалось нелёгким. Мы открыли новый дом, и я всё время была выбита из колеи. Уолтер Эванс прибыл со своим полком, и (поскольку полк был кавалерийским) они с товарищами взялись усовершенствовать мои навыки верховой езды. Мисс Шофилд видела, что происходит. Мы с ней были очень близки, и я была счастлива иметь такую подругу. Она отлично меня знала и полностью мне доверяла. Однажды, когда сезон подходил к концу и муссоны стихли, она сказала мне, что дом надлежит через неделю закрыть и она оставляет меня одну, чтобы это сделать; между тем она знала, что здесь Уолтер Эванс и я буду в доме совсем одна. За день до отъезда из Раникета я послала за Уолтером Эвансом и сообщила ему, что всё происходящее невозможно, что я никогда его больше не увижу, что это означает разлуку отныне и навсегда. Он принял моё решение к сведению, и я вернулась в долину.

Прибыв туда, я совсем упала духом. Я была вымотана чрезмерной работой, постоянными мучительнейшими головными болями и кульминационным моментом этой любовной истории. У меня не было сил держаться как ни в чём не бывало. Я никогда не была способна на это несмотря на отменное чувство юмора, часто спасавшее мне жизнь. Я всегда очень тяжело воспринимала жизнь и обстоятельства и жила интенсивнейшей мыслительной жизнью. Подозреваю, что в предыдущей жизни я очень подвела Учителей. Не помню, чем я тогда занималась, но у меня всегда было глубокое чувство, что в этой жизни я ни в коем случае не должна Их подвести и обязана делать всё как следует. Как я потерпела неудачу в прошлом, не знаю, но сейчас мне нельзя повторяться.

Меня всегда раздражала ерунда, которую люди несут о "припоминании своих прошлых воплощений". К любым такого рода разговорам я всегда отношусь с глубоким скептицизмом. Считаю, что публикуемые книги с детальным описанием прошлых жизней выдающихся оккультистов являются плодом живого воображения, они ошибочны и вводят в заблуждение. В этом меня убедили дюжины бывших Марий Магдалин, Юлиев Цезарей и прочих важных лиц, — они многозначительно мне в этом признавались, когда я с ними соприкасалась в ходе своей деятельности; между тем, в текущей жизни они были весьма ординарными, неинтересными персонами. Создавалось впечатление, что эти знаменитые люди со времени своего прошлого воплощения чудовищно деградировали, вызывая сомнения насчёт эволюции. Кроме того, не думаю, что в долгом цикле наработки опыта душа помнит или следит за тем, какую форму она занимала или что она делала две тысячи, восемь тысяч или сто лет тому назад, — так же как моя нынешняя личность не имеет ни малейшего воспоминания или интереса к тому, чем я занималась в 3 часа 45 минут пополудни 17 ноября 1903 года. Наверное одна единичная жизнь имеет для души не больше значения, чем 15 минут в 1903 году для меня. Безусловно, бывают отдельные жизни, оставляющие вехи в памяти души, так же как в текущей жизни есть незабываемые дни, но они немногочисленны и редки.

Знаю, что ныне я являюсь такой, какой меня сделали опыт и горькие уроки многих, многих жизней. Уверена: душа могла бы — если бы захотела потратить время — восстановить свои прошлые воплощения, ибо душа всезнающа; но какая от этого польза? Это лишь иная форма центрированности на себе. Это была бы грустная история. Если я сегодня обладаю какой-то мудростью и если кому-то из нас удаётся избегать грубых ошибок в жизни, то это потому, что мы, в тяжелейших условиях набираясь опыта, научились не делать того-то и того-то. Прошлые наши деяния — с нашей нынешней, духовной, точки зрения — являются скорее всего самыми постыдными. В прошлом мы убивали, крали, клеветали, были эгоистами; мы находились в извращённых отношениях с другими людьми; мы были похотливыми, обманывали и вероломствовали. Но мы за это заплатили по великому закону, сформулированному Св. Павлом: "Что посеет человек, то и пожнёт"; этот закон действует непреложно. Так что сегодня мы этого не делаем, потому что уплаченная цена оказалась нам не по вкусу, — а уплатить таки пришлось. Я думаю, пора бы безмозглым идиотам, тратящим столько времени в попытке восстановить свои прошлые воплощения, сообразить: да если бы они только узрели себя такими, какими они на самом деле были, они бы навсегда заткнулись. Что до меня, то я знаю: кем бы я ни была и что бы ни делала в прошлой жизни, я потерпела неудачу. Детали несущественны, но страх неудачи глубоко укоренился, вошёл в мою жизнь. Отсюда резко выраженный комплекс неполноценности, от которого я страдаю, но который пытаюсь утаить ради работы.

Итак, с большой решительностью и с чувством внутреннего героизма я обрекла себя на жизнь старой девы и попыталась продолжать работу.

Однако моих добрых намерений оказалось недостаточно. Я была слишком больна. Поэтому мисс Шофилд решила доставить меня обратно в Ирландию и спросить совета Элизы Сэндс. Я была слишком слаба, чтобы протестовать, и дошла до того, что мне стало безразлично — жить или умереть. Я закрыла Солдатский дом в Раникете; отчётность, насколько я знала, была в порядке. Попыталась довести обычные евангельские собрания до конца, но по-видимому потеряла свой запал. Всё, что помню — это исключительное дружелюбие полковника Лесли, обеспечившего мой переезд из Раникета вниз, на равнину. Ехать пришлось в экипаже; мужчина перенёс меня на спине через ревущий поток; много миль меня должны были нести в паланкине, после чего мне снова досталось ехать в другом возке, пока я не добралась туда, где можно было сесть на поезд в Дели. Нью Дели тогда ещё не существовало. Полковник всё организовал: подушки, различные удобства, питание и прочее, что могло потребоваться. Мой личный дурзи (портной) поехал вместе со мной, сам оплатив свои расходы до Бомбея — только потому, что заботился обо мне. Они с носильщиком ухаживали за мной, и я никогда не забуду их доброты и деликатной помощи.

По прибытии в Дели ко мне подошёл начальник станции и сказал, что генеральный директор прислал для меня из Бомбея отдельный вагон. Как он узнал, что я больна, не представляю, — о нём в числе пяти мужчин я уже упоминала в связи со своим первым путешествием. Я его так и не поблагодарила, но очень ему признательна.

У меня не осталось воспоминаний о путешествии из Индии в Ирландию, за исключением двух. Одно — наше прибытие в Бомбей и приезд в гостиницу. Помню, я поднялась к себе в номер и легла на кровать, будучи такой утомлённой, что не могла распаковать вещи или даже помыться. Следующее, что помню: пробудившись после семнадцатичасового сна, я увидела мисс Шофилд по одну сторону кровати и доктора — по другую. Я спала так долго однажды или дважды в жизни, когда бывала слишком переутомлена. Второе — это посадка на почтовое судно, где я, к своему ужасу и стыду, от крайней слабости и нервного истощения расплакалась. Я проплакала всю дорогу от Бомбея до Ирландии — на судне, за едой, на палубе; я высадилась в Марселе с лицом, мокрым от слёз. Я плакала в поезде на пути в Париж, в парижской гостинице, в поезде, направлявшемся в Кале, и на судне, отплывшем в Англию. Я плакала безостановочно и безутешно, не в силах остановиться, как ни старалась. Смеялась, как помню, всего дважды, но уж по-настоящему. В Авиньоне мы сошли поесть в ресторане. Вошёл очень нервный официант. Он бросил на меня взгляд и выронил из рук, одну за другой, три дюжины тарелок — положа руку на сердце, считаю, потому, что там сидела я, обливаясь слезами. Еще один инцидент, заставивший меня рассмеяться, произошёл на небольшой промежуточной станции во Франции, где поезд остановился на десять минут. Леди из нашего купе сошла с поезда, чтобы пройти в комнату для леди. Поезда не были тогда такими комфортабельными, как сейчас, — в них отсутствовали необходимые удобства. Мы окрестили комнаты для леди В.К. (W.C.). Вернувшись на поезд, она, давясь от хохота, сказала мне, когда перевела дыхание: "Дорогая, как вы знаете, я отправилась в Веслианскую капеллу* (Джон Весли (1703-1791), английский теолог и евангелист, основатель методизма — прим. пер.). Там было не очень чисто, прямо сказать, просто мерзко, но мы ведь всегда готовы к тому, что в Веслианских капеллах просто мерзко. Но расстроило меня то, что тот милый французский проводник нетерпеливо ожидал меня за дверью, чтобы вручить мне листки с гимнами". Я на несколько минут перестала рыдать и зашлась смехом, так что мисс Шофилд подумала, что у меня истерика.

Наконец, мы добрались до Ирландии, и я оказалась вместе с моей любимой мисс Сэндс. Помню испытанное мною облегчение и ощущение, что теперь-то все беды позади. Она по крайней мере поймёт ситуацию и оценит мою деятельность. К полному своему удивлению я обнаружила, что она считает мою галантную жертву совершенно никчёмным жестом. Она охарактеризовала меня, наверное правильно, как сбитого с толку ребёнка, нашедшего прибежище в драме. Разумеется, она была сильно разочарована во мне. Я сделала то, чего её девушки никогда не делали. Она рассчитывала на мою помощь в будущем и даже предприняла меры, чтобы сделать меня, несмотря на мою юность, одним из членов правления своей организации. Она чувствовала, я смогу потянуть, потому что, как она заявила, ей нравилось моё чувство юмора, она подметила во мне базовую целостность и то, что она назвала "духовной уравновешенностью", и знала, что я глубоко правдива. А еще она как-то сказала, когда мы шли по деревенской улочке в Ирландии, что моя правдивость создаёт мне большие затруднения и что лучше бы мне усвоить: не всегда нужно отважно резать правду. Молчание иногда может быть полезнее.

Таким образом, со своей точки зрения, я нанесла ущерб всей работе в целом, включая мисс Сэндс. К тому времени я уже перестала плакать и радовалась, находясь вместе с ней. Помню гостиную в пансионе в небольшом приморском городке недалеко от Дублина, где она встретилась с Тео Шофилд и мной. Она выслушала рассказ Тео, а Тео любила меня. Она послушала мой рассказ — рассказ сбитой с толку святой мученицы, — именно такой я себе тогда представлялась. Вечером она отправила меня спать, добавив, что увидится со мной утром. После завтрака она сказала мне, что если я хочу выйти замуж, она не видит оснований этого не делать при условии, что всё должно улаживаться осмотрительно. Ситуация требовала того, что в древнеидийском писании Бхагавад-Гите называется "мастерством в действии". Она отнеслась ко мне с любовью, обласкала меня и просила не волноваться. В любом случае я была слишком утомлена, чтобы вдуматься в сказанное, безусловно, крайне измотана, чтобы собраться с мыслями относительно мастерства в действии. Я была ошеломлена, уяснив, что моя восхитительная, героическая, духовная жертва ради работы рассматривается как бесполезная. Я была пришиблена. Я находилась в полной прострации. За день я взвинтила себя до ужасного состояния, чувствовала себя дурой или идиоткой. Наконец я оставила обеих любимых пожилых леди обсуждать меня с моими планами и вышла пройтись по холодному ночному воздуху. Я была так сыта всем по горло, так упала духом, чувствовала себя такой несчастной, что помню только, как полисмен поднял меня с земли. Он поставил меня на ноги, встряхнул (люди почему-то всегда встряхивают меня) и, подозрительно и пристально глядя на меня, сказал: "Не бродите и не падайте в обморок в таких местах, как это. Уже девять часов вечера, и вам повезло, что я вас увидел. А теперь ступайте домой". Я дотащилась обратно, продрогшая и промокшая до нитки от дождя и брызг с моря, сеявшихся на пирс, где я оказалась лежавшей. Рыдая, я рассказала об этом Элизе и Тео, после чего была заботливо уложена в постель. Думаю, я обрела определённое чувство пропорции, да и понимание того, как трагически воспринимаются жизненные инциденты молодыми, как естественны чрезмерные реакции в юности.

На следующий день я отправилась в Эдинбург к своей любимой тёте, Маргарет Максвелл. Там проблемы мои ещё больше осложнились, и не только благодаря её участию, но и благодаря прибытию очаровательного, обворожительного мужчины, следовавшего за мной всю дорогу из Индии, чтобы просить меня выйти за него замуж. Увенчала все тяготы ещё одна. Наутро я получила письмо от армейского офицера; он сообщал, что находится в Лондоне, и спрашивал, как бы я отнеслась к предложению немедленно сочетаться с ним браком. Вот в какую ситуацию я попала — с участливой тётей, двумя крайне озабоченными сотрудницами и тремя мужчинами на руках. Я имела возможность поговорить с тётей об Уолтере Эвансе, и я это сделала, откровенно описав всё как есть. О двух других я не осмелилась упомянуть, потому что при её консерватизме она посчитала бы, что со мной что-то неладное, если я ободрила трёх мужчин сразу — чего я не делала. Надо отдать мне должное, я никогда не занималась флиртом.

Я провела в Эдинбурге только неделю, затем пришлось выехать в Лондон, так как мне предстояло ещё по заказанному обратному билету вернуться в Бомбей, прежде чем навсегда покинуть Индию. Проблема заключалась в том, к кому обратиться за советом. На это легко было ответить. Я отправилась в Дом дьяконисс в Эдинбурге, чтобы повидать главу Церкви шотландских дьяконисс. Ею была сестра сэра Уильяма Максвелла из замка Кардонесс, золовка тёти, у которой я остановилась. Для меня она была всегда "тётей Алисой", я чтила её за то, что в ней не было узкомыслия или тупости. Как сейчас вижу её, высокую и стройную, в коричневой униформе дьякониссы, встающую, чтобы поздороваться со мной в своей милой гостиной. Её униформа была сшита из тяжёлого коричневого шёлка, и она обычно носила кружевные воротнички и манжеты, изготовленные мной для неё. Я великолепно вышивала кружева. Я научилась делать ирландские кружева ещё девочкой, и делала их замечательно. Несколько лет я шила для неё воротнички и манжеты в благодарность за то, что она всегда понимает меня. Она никогда не была замужем, но она знала жизнь и любила людей. Я рассказала ей об Уолтере Эвансе, о майоре из Лондона и о глупом богатом идиоте, который преследовал меня до самого дома и даже сейчас стоял снаружи. Помню, она подошла к окну, бросила на него взгляд через кружевную занавеску и засмеялась. Мы проговорили два часа и она сказала мне, чтобы я предоставила это дело ей, она подумает и помолится о том, что мне делать. Заверила, что сделает всё возможное, чтобы уладить мою проблему, поскольку я слишком больна, чтобы принять решение или проявить здравый смысл. Я расслабилась благодаря её умелому обхождению и вернулась к тёте, чувствуя себя лучше. Через несколько дней я выехала в Лондон и отправилась на корабле в Индию в сопровождении Гертруды Дэвис-Колли, — она решила побыть со мной и позаботиться обо мне, ибо я была слишком плоха, чтобы оставлять меня одну.

Итак, я вернулась к работе и выполняла её, не имея ни малейшего представления, как сложится моя жизнь; я настроилась жить текущим днём, не заглядывая вперёд, в будущее. Я вверилась Господу и своим друзьям, поэтому просто ждала.

Тем временем "тётя Алиса" вступила в контакт с Уолтером Эвансом. Его служба в армии близилась к концу, и было условлено, что он покинет Индию. Она оплатила ему все расходы на то, чтобы он уехал в Соединённые Штаты, получил там богословское образование и стал священником Епископальной Церкви — это американский эквивалент Англиканской Церкви. Она сделала это для того, чтобы он получил социальное положение и мне было легче выйти за него замуж. Всё делалось совершенно открыто, она держала меня в курсе каждого своего шага, а также осведомляла обо всём мисс Сэндс. Относительно меня и моей работы в армии всё воспринималось совершенно спокойно, и когда в конце концов я покинула Индию, чтобы вступить в брак, было объявлено: я уезжаю, чтобы выйти замуж за священника.

Вернувшись в Умбаллу, я всю зиму была занята работой, а летом поехала в Чакрату, чтобы заведовать там Солдатским домом. Здоровье моё неуклонно ухудшалось, головные боли учащались. Работа была очень тяжёлой, и я с благодарностью вспоминаю любезность и доброту двух мужчин, на редкость много сделавших для меня, и часто спрашиваю себя, была бы я сегодня в живых, кабы не они. Одним был полковник Лесли, дочери его были моими подругами и ровесницами. Я часто бывала у них в доме, и он образцово заботился обо мне. Другим был полковник Сван, — старший офицер медслужбы нашего округа и мой лечащий врач. Он делал для меня всё что мог, иногда часами сидел рядом, присматривая за мной, но мне становилось всё хуже, и они взяли дело в свои руки и телеграфировали моим родственникам и мисс Сэндс, что отправляют меня обратно в Англию на следующем же корабле.

По возвращении в Лондон я пошла к сэру Альфреду Шофилду, брату Тео, одному из ведущих лондонских невропатологов и терапевтов того времени. Я отдала себя в его руки. Он был прекрасным человеком, по-настоящему понимавшим меня. Я пошла к нему, терроризированная своими головными болями. Мне мнилось, что у меня в мозгу опухоль, или что я схожу с ума, или рисовалась ещё какая-то глупость в таком же роде, и я была физически слишком слаба, чтобы справиться со страхом. Немного поговорив со мной, он встал из-за стола, подошёл к книжному шкафу и вынул из него толстый увесистый том. Открыв его, он показал один абзац и сказал: "Юная леди, прочтите вот эти строчки и отбросьте свои страхи". Я прочла, что головная боль никогда не приводит к фатальному концу; она не оказывает никакого влияния на умственные способности субъекта, а жертвами её обычно являются люди с устойчивой психикой и сильным умом. Он был достаточно проницателен и разгадал мои невысказанные страхи, — я это отмечаю ради других страдальцев. Затем он предписал мне постельный режим на шесть месяцев и велел непрерывно заниматься шитьём. Итак, я отправилась в Кастрамонте к тёте Маргарет, вернулась в знакомую спальню, которую занимала много лет, и занялась изготовлением полного комплекта нижнего белья для сестры — плиссированных нижних юбок, все симметричного рисунка и с подрубленной каймой, обшитой кружевами; гофрированных трусиков (мы о них в те времена даже не упоминали) и маечек, носимых поверх корсета, ныне не встречающихся и так же отошедших в область предания, как и додо* (*Разновидность дронта, крупной птицы с недоразвитыми крыльями, отряда голубиных. Вымерла в XVIII в. — прим. пер.). Одно лишь скажу в свою пользу: я была великолепной швеёй. Ежедневно я вставала и отправлялась на прогулку в вересковые пустоши, с каждой неделей чувствуя себя всё лучше. Каждые несколько дней приходили письма от Уолтера Эванса; я получала от него регулярные известия с тех пор, как он перебрался в Америку.

Очень трудно писать о следующих нескольких годах или сообразить, как интерпретировать дальнейшую фазу моей жизни. Оглядываясь назад, я отдаю себе отчёт в том, что чувство юмора временно изменило мне, а когда такое случается с тем, кто обычно умеет смеяться над жизнью и обстоятельствами, это довольно тягостно. Под юмором я имею в виду не чувство смешного, а способность смеяться над собой, над событиями и обстоятельствами, оценивая их под углом своих положения и оснащенности. Не думаю, что у меня действительно есть чувство смешного; я просто не понимаю юморесок в воскресных газетах и никогда не могу припомнить ни одной остроты; но я имею чувство юмора, и мне не представляет никакого труда заставить хохотать аудиторию — большую или малую. Я всегда могу посмеяться и над собой. Но в следующих нескольких годах моей жизни я не нахожу ничего забавного и стою перед проблемой, как описать этот цикл, не навевая смертельной скуки и не представляя прискорбной картины жалкой женщины. Ибо именно такой я и была. Я просто двинусь вперёд и расскажу, как смогу, свою историю с её горестями, болью и страданиями, прося вас быть терпеливыми. То была лишь интерлюдия между двадцатью восемью годами счастья и другими двадцатью восемью годами счастья — годами, счастливо длящимися по сию пору.

До 1907 года у меня были заботы и неприятности, но более или менее поверхностные. Я делала любимое дело, причём делала успешно. Я была окружена людьми, любившими и ценившими меня, и, насколько мне известно, абсолютно никаких проблем не возникало между мной и моими сотрудниками. Нужды в финансах я не испытывала. Могла ездить по Индии куда хотела и возвращаться в Великобританию при первом же желании. Фактически я не сталкивалась с трудностями личного характера.

Однако теперь мы подходим к семилетнему циклу в моей жизни, наполненному сплошными неприятностями и не оставившему незатронутой ни одной стороны моей природы. Я вступила в тесный период психических передряг; я вынужденно сталкивалась с ситуациями, эмоционально выжимающими меня до последней капли, а в физическом отношении жизнь была чудовищно тяжёлой. Полагаю, такие периоды необходимы в жизни всех активных учеников. Переносятся они трудно, но я твердо убеждена: если привлекать капитальное знание и решимость души, обязательно приходят силы справиться с обстоятельствами. В результате всегда (как было в случае моём и любого, кто пытается духовно работать) возрастает умение удовлетворять человеческую нужду и протягивать "крепкую руку во тьме" другим странникам. Я находилась рядом со своей дочерью, когда она проходила через один ужасный опыт, и наблюдала, как она — в результате пятилетней терпеливой стойкости — обрела работоспособность, на какую в противном случае была бы неспособна, а ведь она ещё молода, и перед ней лежит полезное и конструктивное будущее. Мне бы это не удалось, не пройди я сама через огонь.

Итак, спустя шесть месяцев были сделаны приготовления к моей свадьбе. Те небольшие деньги, что я имела, были официально положены на счёт, с которого Уолтер Эванс не смог бы снимать, если бы и возымел такое желание. "Тётя Алиса" выслала ему денег на экипировку и проезд в Шотландию за мной. Я тогда жила у своей тёти Маргарет Максвелл в Кастрамонте. Нас обвенчал г-н Бойд-Карпентер в частной церкви в доме наших друзей. Старший брат моего отца Уильям Ла Троуб-Бейтман (тоже священник) был моим посажённым отцом.

После венчания мы сразу отправились погостить к родственникам Уолтера Эванса на севере Англии. Одна из свойственниц, присутствовавших при венчании и состоящая в родстве с половиной Англии, отвела меня в сторонку, когда я прощалась, и сказала: "Ну вот, Алиса, ты вышла замуж за этого человека и собираешься посетить его родственников. Ты увидишь: они не твои, и тебе придётся заставить их почувствовать, что ты считаешь их своими. Ради Бога, не будь снобом". Этими словами она напутствовала меня, введя в тот период моей жизни, когда я оставила свои касту и социальное положение и внезапно открыла человечество.

Я не отношусь к тем, кто считает, что только пролетарии дельны и правы, а средние классы — соль земли, тогда как аристократия абсолютно бесполезна и от неё следует избавиться. Не придерживаюсь я и позиции, что только интеллигенция спасёт мир, хотя она более здравая, потому как интеллигенция может происходить из всех классов. Я встречала страшных снобов среди так называемых низших классов. Столь же яростные снобы попадались и среди аристократии. Благоразумие и консерватизм средних классов является великой уравновешивающей силой всех наций. Напор и возмущение низших классов содействуют росту народа, традиции же, культура и благородство аристократии — великое достояние нации, у которой она есть. Все эти факторы весомы и полезны, но могут с таким же успехом явить и свою обратную сторону. Консерватизм может быть опасно реакционным; справедливое возмущение может обратиться в фанатичную революцию, а чувство ответственности и превосходства, часто выказываемое "высшими классами", может выродиться в оболванивающий патернализм. Нет наций без классов. В Великобритании существует аристократия по рождению, но в Соединённых Штатах имеется денежная аристократия, такая же самодовлеющая, исключающая и живущая особняком. Кто рассудит, какая лучше, какая хуже? Я была воспитана в рамках очень жёсткой кастовой системы, ничто не побуждало меня быть на равной ноге с теми, кто не принадлежит к моей касте. Мне ещё предстояло открыть, что за всеми классовыми различиями Запада и всеми кастовыми системами Востока проглядывает великая сущность под названием Человечество.

Так или иначе я, со своими прекрасными нарядами, своими любимыми драгоценностями, своим образцово поставленным голосом и своими социальными манерами, необдумано, нисколько не оценив ситуации, вломилась в семью Уолтера Эванса. Даже давним семейным слугам было не по себе. Старый кучер Поттер повёз нас с Уолтером Эвансом на станцию после венчания. Я как сейчас вижу его в ливрее и с кокардой на шляпе. Он знал меня ещё маленькой девчушкой; по прибытии на станцию он спустился вниз, взял меня за руку и сказал: "Мисс Алиса, он мне не нравится, и мне неприятно говорить это вам, но если он будет плохо обращаться с вами — возвращайтесь обратно. Черкните мне пару строк, и я встречу вас на станции". После чего он отъехал, не произнеся больше ни слова. Начальник маленькой шотландской станции забронировал нам места в вагоне до Карлайла. Усаживая меня в вагон, он взглянул мне в глаза и сказал: "Он не тот, кого я выбрал бы для вас, мисс Алиса, но надеюсь, вы будете счастливы". Хотя ничто не произвело на меня ни малейшего впечатления. Сейчас мне думается, что мои родственники, друзья и слуги были очень огорчены. Тогда же я не обратила на это никакого внимания. Я сделала то, что считала правильным, сделала в виде жертвы и теперь пожинала плоды своего деяния. Прошлое осталось позади. Моя работа с солдатами окончилась. Впереди простирается прекрасное будущее с обожаемым, как я думала, человеком, в новой чудесной стране, потому что мы собирались поехать в Америку.

Перед отъездом в Ливерпуль мы остановились в семье мужа, и я никогда не проводила время более отвратительным образом. Люди были милые, любезные, добрые и достойные, но я никогда дотоле не ела вместе с людьми такого сорта, не спала в таком доме, не принимала пищу в "гостиной", не жила в доме без слуг. Я пришла в ужас от них, они пришли в ещё больший ужас от меня, хотя и гордились тем, что Уолтер Эванс сделал такую замечательную партию. В оправдание Уолтеру Эвансу, думаю, следует сказать, что когда мы разошлись и он поступил в аспирантуру при одном из крупных университетов, я получила от президента университета письмо, где он умолял меня вернуться к Уолтеру. Он заклинал меня (на правах очень старого и умудрённого человек) вернуться обратно к мужу, поскольку, утверждал он, никогда в ходе своего долгого общения с тысячами молодых людей он не встречал человека столь одарённого — духовно, физически и умственно — как Уолтер Эванс. Поэтому неудивительно, что я влюбилась и вышла за него замуж. Все его данные были на высоте, за исключением общественного положения и отсутствия денег, но поскольку я отправлялась жить в Америку и он вскоре должен был быть посвящён в духовный сан в Епископальной Церкви, это казалось несущественным. Мы могли бы прожить на его стипендию и мой небольшой доход.

Из Англии мы выехали прямо в Цинциннати, Огайо, где муж учился в Богословской семинарии Лейна. Я немедленно подключилась к учёбе и принялась осваивать предметы вместе с ним; жили мы на мои деньги, оплачивая все расходы. Погрузившись в гущу супружеской жизни, я обнаружила, что у нас с мужем нет ничего общего, кроме религиозных убеждений. Он ничего не знал о моей подноготной, я знала ещё менее о его. Мы оба тщились в то время спасти наш брак, но он пошёл насмарку. Полагаю, я умерла бы от горя и отчаяния, если бы не цветная женщина, содержательница пансиона при семинарии, где на верхнем этаже у нас была комната. Звали её г-жа Снайдер, и она приняла меня с первого взгляда. Она нянчилась со мной, баловала меня, заботилась обо мне; она бранила меня и сражалась за меня; Уолтера Эванса она почему-то не выносила, и ей доставляло удовольствие говорить ему об этом. Она старалась снабдить меня лучшим, чем могла. Я любила её, она была моей единственной наперсницей.

Именно тогда впервые в жизни я столкнулась с расовой проблемой. У меня не было никаких антинегритянских настроений, за исключением того, что я не верю в брак между цветными и белыми, потому что он, по-видимому, не приносит счастья ни одной из сторон. Я ужаснулась, обнаружив, что хотя американская конституция декларирует равенство для всех, мы (через посредство подушной подати и скудного образования) всё делаем для того, чтобы негры не были нам равны. На Севере положение лучше, чем на Юге, но негритянская проблема — одна из тех, которые американскому народу придётся разрешить. Конституция уже решила её. Помню, в Богословскую семинарию Лейна пригласили негритянского профессора д-ра Франклина огласить адрес от выпускников. Выйдя из часовни, я остановились с мужем и парой профессоров обсудить прекрасный адрес, зачитанный д-м Франклином; тот как раз прошёл мимо. Один из профессоров остановил его и дал денег, чтобы он пошёл и купил себе ленч. Он не достоин был даже того, чтобы поесть вместе с нами, хотя и говорил с нами о духовных ценностях. Я так возмутилась, что со своей обычной импульсивностью бросилась к знакомому профессору и его жене и рассказала об инциденте. Они немедленно вернулись со мной обратно и пригласили д-ра Франклина к себе домой на ленч. Открытие антинегритянских настроений было подобно обнаружению зияющей двери в великое здание человечества. Ведь целому отряду моих собратьев отказывалось в правах, гарантированных конституцией, под сенью которой они родились.

С тех пор я много думала, читала и говорила о проблеме меньшинств. У меня куча друзей среди негров, и думаю, я вправе заявить, что мы понимаем друг друга. Я обнаружила, что негры так же культурны, разборчивы и здравомыслящи, как и многие из моих белых друзей. Я обсуждала с ними эту проблему и знаю: всё, чего они просят, — это равные возможности, образование, работа и условия жизни. Ни один не требовал социального равенства, хотя наступает время, когда они должны и будут им обладать. Я обнаружила, что культурные, образованные негры разумно и здраво относятся к неразвитым представителям своей расы; выдающийся негритянский юрист заявил мне однажды: "Большинство из нас словно дети, особенно на Юге, нас нужно любить и воспитывать как детей".

Несколько лет тому назад в Лондоне я получила письмо от учёного, д-ра Джаста; он спрашивал, не соглашусь ли я на беседу, — он прочёл кое-что из мною написанного и хотел бы поговорить. Я пригласила его на ленч к себе в клуб, и когда он прибыл, выяснилось, что он негр, к тому же очень чёрный. Он был очаровательный интересный джентльмен и возвращался в Вашингтон после чтения лекций в Берлинском университете. Один из ведущих биологов мира. Мы с мужем пригласили его на пару дней к себе домой в Тёнбридж Уэллс и получили большое удовольствие от его визита. Одна из моих дочерей спросила его, женат ли он. Отлично помню, как он повернулся к ней и сказал: "Моя дорогая юная леди, я никогда не мечтал о том, чтобы попросить девушку вашей расы выйти за меня замуж и страдать от неизбежного остракизма, и я ещё не встретил девушку моей расы, близкую мне в ментальном отношении, в чём я нуждаюсь. Нет, я никогда не был женат". Он уже умер, и я очень сожалею об этом; я надеялась на более тесную дружбу с этим прекрасным человеком.

За тридцать шесть лет пребывания в этой стране меня ввергало в шок, изумление и ужас отношение многих американцев к своим же собратьям-американцам — негритянскому меньшинству. Эта проблема должна быть решена, неграм должно быть предоставлено место в жизни нации. Их не удержать в узде, да и нельзя этого делать. Их задача — показать себя такими, какими они притязают быть, а задача всех нас — добиться, чтобы они это сделали, да загладить отвратительные высказывания и ядовитую ненависть таких людей, как сенатор Билбо, а их немало. Повторяю: я убеждена, что проблему не решить сегодня (на будущее я не делаю пророчеств) межрасовыми браками. Она должна решаться при условии бесстрашной справедливости, признания того факта, что все люди братья и что, если с негром неладно, то это наша вина. Если он необразован и необучен быть достойным гражданином, это опять же наша вина. Пора выдающимся белым людям и конгрессменам обеих палат и партий прекратить ратовать за демократию и свободные выборы на Балканах и в прочих местах и прилагать те же самые принципы к собственным южным штатам. Извините за тираду, но тема, как видите, сильно меня задевает.

Эта цветная женщина, г-жа Снайдер, месяцами по-матерински ухаживала, заботилась обо мне, пока не родилась моя старшая дочь, посылала за своим доктором; он не был цветным, но доктором был неважным, посему я не получала квалифицированной помощи, в какой нуждалась. Это не её вина, она делала всё, что могла. Мне курьёзно не везло, когда я рожала трёх дочерей; только раз при мне оказалась больничная сиделка. Во всяком случае, рождение моего первого ребёнка проходило без квалифицированной помощи. Уолтер Эванс постоянно впадал в истерику, больше всех требуя внимания доктора, но г-жа Снайдер была как непоколебимая скала, и я никогда не забуду её. Позднее доктор прислал сиделку, но она была такой некомпетентной, что её уход приносил глубокие страдания и я три месяца чувствовала себя крайне неловко и мучительно.

Затем мы переехали из семинарии в другой жилой квартал. Сняли небольшую квартиру, и там я впервые осталась одна с малышкой и всей домашней работой на руках. Дотоле я ни разу не выстирала ни одного носового платка, не сварила ни одного яйца, не приготовила ни одной чашки чая, и вообще была совершенно неопытной молодой женщиной. Я на опыте всему научилась и добилась того, что три мои девочки знают всё, что положено знать о домашнем хозяйстве. Они вполне компетентны. Я совершенно уверена, что то было нелёгкое время для Уолтера Эванса, и именно тогда мне стало открываться — когда мы жили уединённо и никто не мог нас подслушать — что у него развивается отвратительный нрав.

Моим Ватерлоо была еженедельная стирка. Я обычно спускалась в подвал, уставленный большими лоханями, и занималась стиркой. Я привезла с собой всю свою собственную детскую одежду, очень красивые фланелевые костюмчики с кружевными оборками, поистине бесценными — целую дюжину, и то, что я с ними делала, было стыд и ужас. После моей стирки они выглядели просто безобразно. Как-то утром в дверь постучали; открыв её, я увидела женщину, живущую этажом ниже. Она с состраданием посмотрела на меня и сказала: "Послушайте, г-жа Эванс, сегодня понедельник, и я больше не могу выдержать. Я английская служанка, вы английская леди, и я в этом разбираюсь. Есть вещи, которые я умею, а вы нет, так что будем-ка спускаться вниз вместе по понедельникам, пока не скажу: баста, — я научу вас обращаться с бельём". Она выпалила это так, будто заучила наизусть, и оказалась такой же примечательной, как и её слова. Сейчас в стирке и глаженье белья нет ничего для меня загадочного, и этим я обязана г-же Шуберт. Вот вам ещё пример того, для кого я ничего не сделала, но кто проявил незаурядную человечность и доброту, и я чуть глубже заглянула в здание человечества. Мы стали настоящими подругами, и она привычно защищала меня, когда Уолтер Эванс был в ярости. Я нередко находила убежище в её маленькой квартире. Интересно, живы ли они ещё с г-жой Снайдер. Думаю, что нет; они были бы очень старыми.

Когда Дороти исполнилось шесть месяцев, я вернулась в Великобританию повидаться с родными, оставив мужа заканчивать своё богословское образование и ожидать посвящения в сан. То был мой последний визит в Англию за предстоящие двадцать лет, и у меня не осталось о нём отрадных воспоминаний. Я не могла признаться, что несчастна, и совершила ошибку. Гордость меня удерживала, но они безусловно догадались об этом, хотя и не задавали никаких вопросов. Когда я была там, сестра вышла замуж за моего кузена Лоренса Парсонса. Состоялись обычные семейные сборы в дядином доме. Я провела в Англии только несколько месяцев, затем вернулась в Америку. Тем временем муж окончил семинарию, был посвящён в сан и получил приход в епархии Сан Хоакин, в Калифорнии. Что было для меня благом, так как епископ с женой стали мне настоящими друзьями. Я ещё получаю от неё известия. Моя младшая дочь названа в её честь. Она относится к тем, кого я глубоко люблю; подробней я расскажу о ней ниже.

Я вернулась в Штаты на небольшом судёнышке, причалившем в Бостоне. Это было моё самое ужасное путешествие — маленькое грязное судёнышко, по четыре человека в каюте и еда за длинными столами, где мужчины не снимали шляп. Я вспоминаю это как кошмар. Но, как и всё плохое, плавание закончилось и мы прибыли в Бостон в проливной дождь, и я была в полном отчаянии. У меня была мучительная головная боль; мой несессер с массивными серебряными принадлежностями, принадлежавший моей матери, был украден, а годовалая Дороти была тяжелой ношей. Поездка проводилась по туристскому билету Кука, на борту был агент этой компании. Он отвёз меня на железнодорожную станцию, где мне пришлось ждать до полуночи, потом сообщил всё, что мне положено было знать, угостил меня чашкой крепкого кофе и исчез. Утомлённая, я весь день просидела на станции, пытаясь успокоить неугомонного ребёнка. Когда пришло время садиться на поезд и я спрашивала себя, как мне управиться, я вдруг увидела рядом с собой агента Кука, уже без униформы. "Я беспокоился о вас целый день, — сказал он, — и решил, что мне лучше самому посадить вас на поезд". Он взял ребёнка, позвал носильщика и как можно комфортабельнее устроил меня на поезде, идущем в Калифорнию. Спальные вагоны были в то время не столь комфортабельными, как сейчас. Снова я испытала незаслуженную доброту от того, кому ничего не сделала. Пожалуйста, не подумайте, будто во мне было что-то подкупающее и отрадное, что побуждало мне помогать. Думаю, я отнюдь не была очаровательной. Я была скорее высокомерной и капризной, очень сдержанной, почти до немоты, и с броскими британскими замашками. Нет, дело совсем не в этом, а в том, что средние человеческие существа внутренне добры и любят помогать. Не забывайте: доказать этот факт — одна из целей моей книги. Я не придумываю примеров, а сообщаю о реальных событиях.

Мой муж был сначала приходским священником небольшой церкви в Р., — именно там я привыкла к обязанностям жены священника, к тому, что от неё постоянно что-то требуется. Я окунулась в сугубо женские проблемы прихода. Я должна была посещать организацию женской помощи. Мне нужно было проводить собрания матерей, мне постоянно приходилось ходить в церковь и слушать бесконечные, нескончаемые проповеди Уолтера. Как все священники с семьями в миссионерских округах, мы питались главным образом курятиной, и я поняла, почему курица считается священной птицей — потому что неимоверное их количество поглощается священнослужителями.

Описываемый период ознаменовал другую фазу в расширении моего сознания. Я никогда в жизни не варилась ещё в таком обществе, как это. В городке проживало всего полторы тысячи жителей, но на них приходилось одиннадцать церквей, в каждой собирался свой крошечный круг прихожан. Среди владельцев удалённых ранчо встречались культурные мужчины и женщины, путешествовавшие, начитанные, и я иногда встречалась с ними. Но подавляющее большинство были мелкими торговцами, водопроводчиками, школьными учителями, работали на железной дороге, на виноградниках или в фруктовых садах. Дом священника был небольшим шестикомнатным бунгало между двумя более солидными домами, в одном из которых жили двенадцать детей с родителями, так что я постоянно была обложена гомоном детских голосов. Городок был типичный: лавки с фальшивым фасадом, столбы для привязки сурреев и бугги* (*Суррей — лёгкая четырехколёсная коляска на четырех человек, с подъёмным верхом. Бугги — лёгкая двухколёсная открытая коляска на двух человек.) (ибо автомобили были ещё в редкость) и деревенская почта — источник всех сплетен и слухов. Климат первоклассный, хотя лето очень жаркое и сухое. Однако я чувствовала себя в полной изоляции — культурной, умственной и духовной. Казалось, мне не с кем поговорить. Никто ничего не видел, не читал, а все разговоры, похоже, вращались вокруг детей, урожая, пищи и местных сплетен. Я месяцами высоко задирала свой высокомерный носик, решив, что здесь нет достойных людей, с кем стоит знаться. Конечно я исполняла свои обязанности жены священника и уверена, что была очень ласковой и доброй, но я всегда ощущала барьер. Мне не хотелось общаться с прихожанами, и я давала им это понять.

Между тем я начала вести класс по изучению Библии, и он имел огромный успех. Численно он превосходил воскресное собрание прихожан в церкви моего мужа, что добавляло масла в огонь. Класс посещали члены всех церквей, кроме католической, и это было единственное светлое пятно на неделе, наверное потому, что оно связывало меня с прошлым.

Дурной нрав моего мужа перешёл все границы, и я жила в постоянном страхе, что прихожане узнают об этом и он потеряет свой пост. Как священника его очень любили, он был впечатляющей фигурой в своих стихаре и епитрахили. Он был отличным проповедником. Я честно считаю, что за мной не было особой вины. В жизни я всё ещё руководствовалась формулой "Чего хочет от меня Иисус?" Я не была раздражительной или вспыльчивой, но полагаю, что моё молчание и нарочитое терпение накаляли атмосферу. Что бы я ни делала, всё ему не нравилось, и после того, как он уничтожил все дорогие для меня — по его мнению — фотографии и книги, он принялся избивать меня, хотя никогда не трогал Дороти. Он всегда нежно относился к детям.

Моя дочь Милдред родилась в августе 1912 года, и именно тогда я по-настоящему осознала тот поразительный факт, что неправы-то не жители местечка, а я сама. Я была так занята проблемами Алисы Ла Троуб-Бейтман, вступившей, по всей видимости, в несчастливый брак, что забыла стать Алисой Эванс, человеческим существом. Когда родилась Милдред, я была очень больна, — тогда-то я и узнала жителей городка. Милдред уже десять дней, как должна была родиться; термометр на веранде показывал сто двенадцать градусов; от двенадцати сорванцов за дверью исходил нестерпимый галдёж; я хворала уже много дней; в довершение всего обвалилась выгребная яма. Я представляла себе, как Дороти, — ей было тогда два с половиной года, — крутится рядом и проваливается в неё. От Уолтера не было никакой помощи. Он просто-напросто испарился, погрузившись в свои приходские обязанности. У меня была хорошая сиделка-еврейка; она испугалась, видя моё состояние, и стала названивать доктору; тот не спешил. Внезапно открылась дверь, и без стука вошла жена владельца бара. Она бросила на меня взгляд, шагнула к телефону и, обзванивая дома, куда доктор заходил, поймала его и приказала немедленно явиться. Затем она подхватила Дороти, кивнула мне, заверила, что с девочкой всё будет в ажуре, и исчезла. Я три дня не видела Дороти. Да и не думала о ней, ибо состояние моё было из рук вон. Роды потребовали хирургического вмешательства, и у меня произошло два серьёзных кровоизлияния. Благодаря отменному уходу я выкарабкалась. Прошёл слух о том, что я попала в переделку, и мне прислали столько полезного, сделали столько хорошего, что я останусь навек благодарной. Откуда ни возьмись, появились заварной крем, пироги, портвейн, свежие фрукты. Женщины заходили по утрам стирать, выбивать пыль, подметать, посидеть со мной, занимались шитьём и штопкой. Помогали сиделке ухаживать за мной. Приглашали моего мужа к себе, чтобы он не путался под ногами, и я внезапно осознала: мир полон любящих людей, а я была слепа всю свою жизнь. Так я прошла чуть дальше в здание человечества.

Тогда-то и начались настоящие неприятности. Люди стали понимать, что представляет собой Уолтер Эванс. Я была на ногах на девятый день рождения Милдред, без сиделки и какой бы то ни было помощи. В тот день жена церковного старосты к своему ужасу обнаружила, что я занимаюсь стиркой; зная, что я чуть не умерла за десять дней до того, она разыскала Уолтера Эванса и дала ему нагоняй. Это ни к чему не привело, и у неё зародились подозрения; она стала за мной наблюдать и относиться ко мне ещё более дружески. Его дурной нрав стал принимать угрожающие размеры, но любопытно, что (кроме свирепого, неукротимого норова) у него не было других недостатков. Он не пил, не сквернословил, не играл в азартные игры. Я была единственной женщиной, в которой не был когда-либо заинтересован, единственной, кого он поцеловал; верю, что так оно и было до самой его смерти несколько лет назад. Несмотря на всё это, с ним было совершенно невозможно жить, и в конечном счёте стало опасно жить с ним под одной крышей. Жена церковного старосты, войдя однажды, увидела, что всё моё лицо в синяках. Мне так нездоровилось и я так изнемогла, а она была такой доброй и милой, что я призналась: муж швырнул в меня фунтовым оковалком сыра, и тот угодил мне прямо в лицо. Она вернулась к себе, и вскоре прибыл епископ. Как бы мне хотелось передать на этих страницах дружеское участие, доброту и понимание епископа Сэнфорда. Мы с ним познакомились, когда он приехал на конфирмацию. Я устроила ужин, потом мыла на кухне тарелки. Услышав, как кто-то позади меня вытирает тарелки, я не обернулась, думая, что это одна из прихожанок. К своему изумлению я обнаружила, что это епископ, — подобный акт был вполне в его духе. Итак, последовали беседы, обсуждения, и в конечном счёте Уолтеру была предоставлена ещё одна возможность творить добро. Мы немедленно переехали в другой приход. Чему я очень обрадовалась, так как дом для священника был там намного приятней. Община была побольше, и я была ближе к Эллисон Сэнфорд, одной из милейших женщин и самых близких моих подруг.

Моё здоровье в целом улучшилось, и несмотря на непрерывные взрывы ярости в жизни нашей появился просвет. Здесь было ближе к городу, где жили епископ с женой, и я видела их чаще. В приходе оказалось больше людей, говоривших на моём языке, но время было тошное во многих отношениях, и поздней осенью я снова слегла. Младшая моя дочь Эллисон должна была появиться на свет в январе, но муж в одном из приступов раздражительности столкнул меня с лестницы, что скверно сказалось на ребёнке. Девочка родилась очень хрупкой, — о таких говорят: "синюшная"; сердечный клапан у неё работал с перебоями, и годами не верилось, что я поставлю её на ноги. Но я сделала это, и сейчас она самая крепкая из трёх дочерей.

После этого всё пошло под уклон. Все знали, что в доме священника дела обстоят неладно, и каждый помогал как мог. Очень славная девушка попросилась жить у нас в доме постоялицей, дабы кто-то был рядом со мной, но в недолгом времени испугалась, хотя и оставалась до конца. Близлежащее поле регулярно, день за днём, перепахивалось, и когда я (из любопытства) спросила пахаря, почему это так упорно делается, он ответил, что группа мужчин решила: надо, чтобы мне было кого позвать в случае нужды, поэтому они поочерёдно пахали. Девушки на телефонной станции, узнав о ситуации, взяли за практику время от времени мне звонить, спрашивая, всё ли в порядке. Доктор, пользовавший меня во время рождения Эллисон, был серьёзно озабочен и взял с меня обещание еженощно прятать под матрас резак и топор. Распространилось мнение, что Уолтер Эванс не в своём уме. Помню, я ночью проснулась и услышала, как кто-то быстро вышел из моей комнаты и спустился по лестнице. То был доктор, он зашёл взглянуть, всё ли со мной в порядке. Так что доброта окружала меня. Однако я испытывала глубокое унижение, гордость моя была нестерпимо уязвлена.

Однажды утром позвонила подруга и пригласила меня с тремя детьми в гости, сказав, что заедет за мной. Мы отправилась к ней и прекрасно провели время. Вернувшись, я обнаружила, что Уолтера Эванса отправили в Сан-Франциско и поместили под наблюдение врача и психиатра, чтобы выяснить, как у него с психикой. К счастью для меня, доктор пришёл к заключению, что он дурной, а не сумасшедший, что страдает он ни от чего иного, как от своего совершенно неуправляемого норова. Тем временем Эллисон серьёзно заболела "детской холерой", и шанса на выздоровление не оставалось. Хорошо помню донельзя знойный летний день той кошмарной поры. Опасно больная Эллисон лежала на одеяле на полу, два других ребёнка играли в соседнем дворе. Подъехал доктор и вошёл в дом с ребёнком на руках, за ним худая миловидная женщина, которой, судя по её виду, следовало бы лежать в больнице. Он сказал, что принёс мне ребёнка, чтобы я за ним присматривала, и не буду ли я так добра уложить мать в постель и позаботиться о ней тоже? Конечно, я согласилась и три дня провела с двумя болящими детьми и недужной женщиной на руках — слишком недужной, хворой и депрессивной, чтобы заботиться о своём ребёнке. Я делала всё, что могла, но дитя угасло у меня на руках. Ничто не могло спасти девочку, а ведь она находилась под надзором опытного врача, да и я была неплохой сиделкой. Доктор был мудрым человеком; он знал, что у меня есть всё, чтобы справиться со своей домашней ситуацией, но мне нужно усвоить: не я одна попала в беду, у других такие же беды, а я способна отдавать гораздо больше энергии, чем думаю. Мудрость и глубокое знание психологии у практикующего врача в маленьком городишке — явление совершенно для меня удивительное. Он знает людей; он живёт жертвенной жизнью; он мастер, обладающий огромным опытом; в чрезвычайных обстоятельствах он реагирует быстро и адекватно, ибо ему не на кого положиться, кроме как на самого себя. Лично я глубоко признательна докторам — в городах и весях, — они были мне и друзьями, помимо того что лечили меня.

Потом я получила совет повезти Эллисон в Сан-Франциско в детскую больницу и посмотреть, можно ли ей помочь. Эллисон Сэнфорд забрала двух детей несмотря на то, что у неё было четыре своих, и я с малюткой отправилась на север. Доктора в больнице сказали, что она скорее всего не выживет, и мне пришлось оставить её там и вернуться обратно присматривать за двумя другими. Не буду распространяться о трудностях этого периода. Те, у кого дети, поймут. Я не ожидала увидеть её снова, но она чудом выздоровела и была привезена обратно отцом, который потом с чистой совестью устранился от всяких забот. В этом нет ничего забавного, не так ли, и мне невесело это рассказывать.

Для нас наступил на редкость трудный год. Епископ был не вправе дать Уолтеру Эвансу приход. Скудные наши сбережения о основном исчерпались, мой мизерный доход из-за мировой войны превратился в горстку денег. Когда Уолтер уехал в Сан-Франциско, я осталась с тремя детьми и кучей счетов. Он не умел обращаться с деньгами; те, что я давала, или часть своего жалования, предназначенную для оплаты текущих счетов, он обычно тратил на никчёмные излишества. Он мог выйти из дому, чтобы уплатить по месячному счёту в магазине, и вернуться с граммофоном.

Пока живу, я никогда не забуду исключительной доброты владельца продовольственного магазина в городке, где мы жили и где у Уолтера Эванса был последний приход в епархии Сан Хоакин. Мы задолжали ему пару сотен долларов по счёту, хотя я совершенно не подозревала об этом. Конечно, слух о наших делах пронёсся по всей округе. Наутро после того, как мужа отправили в Сан-Франциско, зазвонил телефон — звонили из продовольственного магазина. Владельцем его был еврей, причём довольно заурядный на вид. Я никогда ничего не сделала для него помимо того, что проявляла обычную вежливость и, будучи англичанкой, дала понять, что не испытываю неприязни к евреям. В Великобритании никогда не было антисемитских настроений, особенно во времена моей юности. Некоторые наши выдающиеся деятели были евреями, например лорд Ридинг, вице-король Индии, и другие. Этот человек позвонил, чтобы записать мой заказ. Я спросила, сколько мы задолжали, он ответил: "Свыше двухсот долларов", но это не волнует его, так как он знает: они будут уплачены, пусть и через пять лет. Затем он добавил: "Если вы не сделаете заказа, мне придётся прислать вам то, что я считаю необходимым, а это вам не понравится, не так ли?" Так что я сделала заказ. Когда продукты прибыли этим же утром, я обнаружила среди них конверт с десятью долларами "на мелкие расходы", — он прислал их на случай, если я испытываю нужду в деньгах, приплюсовав к счёту, так как знал, что я не приняла бы милостыни. Ещё он попросил ключ от нашего почтового ящика, чтобы забирать для меня почту. Я чувствовала и поныне чувствую себя глубоко ему обязанной. Мне потребовалось больше двух лет, чтобы расплатиться по счёту, но он был оплачен, и всякий раз, посылая ему пять долларов в погашение счёта, я получала в ответ благодарственное письмо, как будто оказывала ему благодеяние.

Я воспитывалась в Англии, где не было антиеврейских настроений и где негритянскую проблему понимают лучше, чем в Соединённых Штатах, и заявляю: я многим обязана представителям обоих страдающих меньшинств. Негритянская проблема всегда казалась мне проще еврейской и гораздо более разрешимой.

Еврейская проблема видится мне почти неразрешимой. Я в данное время не знаю, что тут можно предложить, за исключением медленного эволюционного процесса и планомерной воспитательной кампании. У меня нет никаких антиеврейских настроений; некоторых своих самых любимых друзей-евреев, таких как д-р Ассаджоли, Регина Келлер и Виктор Фокс, я люблю беззаветно, и они знают это. Мало с кем в мире я столь же близка, как с ними; я нуждаюсь в их советах и понимании, и они не подводят меня. Я официально фигурировала в "чёрном списке" Гитлера за то, что защищала евреев, когда разъезжала с лекциями по Западной Европе. Однако при всём при том, отлично сознавая прекрасные качества евреев, их вклад в западную культуру и науку, их ценные наработки и дарования по части художественного творчества, я тем не менее не вижу никакого немедленного решения их коренной вопиющей проблемы.

Вина за обеими сторонами. Я говорю не об ошибках или, вернее, гнусных преступлениях немцев и поляков по отношению к своим еврейским согражданам. Я говорю о всех тех, кто за евреев, а не против них. Мы, неевреи, всё ещё не выяснили, что сделать для того, чтобы избавить евреев от гонений — гонений, длящихся много-много столетий. Египтяне сызвека, от начала библейских времён, преследовали евреев, и гонения были их всегдашним уделом. Не уверена, стоит ли высказывать свои заключения, но изложу их в надежде, что это может помочь. Остановлюсь очень кратко лишь на одном-двух соображениях, отнюдь не претендующих на полноту анализа.

Должна существовать какая-то фундаментальная причина их постоянных, бесконечных гонений, какая-то подоплёка того, почему их не любят. В чём она заключается? Эта фундаментальная причина, по-видимому, глубоко коренится в некоторых расовых характеристиках. Люди жалуются (подчас справедливо), что евреи снижают атмосферу любого района, где они проживают. Развешивают постельное и прочее бельё между окнами. Проводят время на улице, собираясь кучками на тротуаре. Но евреи столетиями вели кочевую жизнь в шатрах и могут до сих пор выказывать наследственные качества. На них пеняют, что как только еврей втёрся в коллектив или организацию, вскоре его сёстры и племянники, дяди и тёти тоже оказываются в ней. Но евреи вынуждены были держаться вместе в условиях многовековых гонений. Заявляют, что у евреев сугубо материальные интересы, что всемогущий доллар значит для них больше, чем этические ценности, что они быстро и ловко обходят неевреев. Но еврейская религия не делает акцента на бессмертии или на жизни после смерти, и это действительно так, — я обсуждала эту проблему с евреями, изучающими своё богословие. Так отчего бы им не брать от жизни лучшее — в материальном отношении? Будем есть и пить, и приобретать земные блага, ибо завтра умрем. Всё это понятно, хотя и не вызывает симпатии.

По мере того, как я изучала, размышляла и задавала вопросы, в моём уме кое-что прояснилось и вылилось— для меня — в частичный ответ. Евреи цепляются за религию, в основе своей устаревшую. Я спрашивала себя несколько дней назад, какие части Ветхого Завета стоило бы сохранить? Ибо содержание его по большей части отвратительное, изуверское, он проходит почтовую цензуру лишь потому, что входит в Библию. И решила, что сохранить следует десять заповедей, одну-две библейских истории, например о любви Давида и Ионафана, 23-й и 91-й псалмы вместе с некоторыми другими, и примерно четыре главы из Книги Исайи. Всё остальное в значительной мере бесполезно или нежелательно, многое из него питало гордость и национализм народа. Что стоит между ортодоксальным евреем и массами неевреев, так это его религиозные табу, потому что еврейская вера — это религия запретов: "Не делай того-то и того-то". А отношение неевреев к еврею неортодоксальному, молодому обусловливает его материализм, олицетворением которого является Шейлок.

Я пишу эти строки и сознаю неадекватность излагаемого, отсутствие полной ясности, и всё же, как широкое обобщение, они абсолютно справедливы — хотя, с точки зрения отдельного еврея, они во многих, многих случаях щемяще несправедливы. У евреев и немцев много общего. Немец считает себя представителем "высшей расы", ортодоксальный еврей полагает, что принадлежит к избранному народу. Немец подчёркивает "расовую чистоту", то же веками делали и евреи. Евреи, по-видимому, нигде не ассимилируются. Я встречала евреев в Азии, Индии, Европе, а также здесь, — они остаются евреями и, несмотря на своё гражданство, обособляются от нации, среди которой живут. А вот в Великобритании или Голландии я такого не видела.

Неевреи часто обращались с евреями отвратительно, и многие из нас казнятся этим и делают всё, чтобы такое не повторилось. Но есть одна загвоздка — она в самих евреях. Лично я ещё не встречала ни одного еврея, допускающего, что могут быть ошибки или провокации и с их стороны. Они всегда занимают позицию, что они — страдальцы и что вся проблема разрешилась бы, если бы христиане приняли надлежащие меры. Нас в избытке, нас тысячи, кто пытается принять надлежащие меры, но мы не встречаем сотрудничества со стороны евреев.

Извините за это отступление, но память о г-не Иакове Вейнберге, столь дружному со мной, побудила меня высказаться на тему, остро меня волнующую.

Итак, проблема, вставшая перед нами с Уолтером, заключалась в следующем: что нам делать? Я понимала, что судьба Уолтера в значительной мере находится в моих руках. Убеди я его вести себя и обращаться со мной благопристойно, епископ в конце концов постарался бы послать его в другой приход в иной епархии, где над ним не висело бы его прошлое, хотя, разумеется, епископа той епархии пришлось бы ввести в курс. Хорошо помню вечер, когда я после длительной беседы с епископом смело, без обиняков изложила ситуацию Уолтеру. Я дала ему понять, что его судьба — только в моих руках и что ему выгодно перестать меня бить. Я сказала, что в любой момент могу получить развод на основании свидетельства доктора, присматривавшего за мной во время рождения Эллисон и видевшего у меня синяки по всему телу. Эта угроза была весомой с точки зрения Епископальной церкви. С его карьерой священнослужителя было бы покончено. Как гордый человек (внутренне страшась огласки), он с того дня ни пальцем меня не тронул. Он злился, по дням не разговаривал со мной, заваливал меня работой, но у меня уже не было причин его бояться.

Мы сняли трёхкомнатную лачугу в деревенской глуши неподалёку от Пасифик Гроув; я развела кур и стала зарабатывать немного денег, продавая яйца. Очень быстро выяснилось: если не держать до чёрта кур (а для этого требуется капитал), много денег не заработаешь. Куры — безмозглые твари с дурацким мурлом, у них вздорные привычки, они совершенно лишены соображения; единственное, что привлекает в разведении живности — это отъём яиц, а это грязная работа. Но мне удавалось таки прокормить семью, а лачуга стоила всего восемь долларов за месяц, да и того не заслуживала.

Жизнь моя в то время тянулась очень монотонно — присмотр за тремя детьми, одним угрюмым мужем и несколькими сотнями пустоголовых кур. В доме не было ни ванной, ни туалета. Проблематично было даже поддерживать детей и жилище в чистоте. Денег практически не было, и счёт за продукты частично оплачивался яйцами; бакалейщик их всегда принимал, дружески относясь ко мне. Я обычно обходила окрестные леса с тачкой — дети семенили за мной, — собирая хворост на топливо. Так что нельзя сказать, что то было приятное время. Оно не возбуждает во мне чувства юмора. Оно всё равно что совершенно новое воплощение, и контраст между тусклой жизнью домохозяйки и матери, птичницы и садовницы, и моей роскошной жизнью в молодости, да и насыщенной жизнью евангелиста, под конец напрочь меня подкосил.

Я чувствовала, что никому не нужна, что я, должно быть, сбилась с пути, иначе не оказалась бы в таком положении. Мною завладел старый христианский комплекс "жалкого грешника". Моё сознание, жёстко обусловленное фундаменталистской теологией, настойчиво твердило: это кара за сомнения; держись я своей девической веры и будь непоколебима, я не попала бы в такой переплёт. Церковь обманула мои ожидания, потому что Уолтер был церковником, другие знакомые церковники казались унылыми посредственностями, за исключением епископа. Он был святым, но — рассуждала я — он был бы святым в любом случае, даже будучи водопроводчиком или биржевым маклером. Я была достаточно знакома с теологией, чтобы потерять веру в теологические толкования; чувствовала, что у меня не осталось ничего, кроме смутной веры в Христа, казавшегося в то время таким далёким. Я ощущала себя покинутой Богом и людьми.

Разрешите заметить: я не сомневаюсь в том, что церковь играет в проигрышную игру, пока не изменит своих методов. Непонятно, почему церковники не идут в ногу со временем. Ведь всё эволюционное развитие во всех сферах является выражением божественности, а застывшие теологические интерпретации противоречат великому закону вселенной — эволюции. Теология — это просто-напросто интерпретация и понимание человеком того, что, как ему думается, Бог имеет в виду. Именно человеческий, конечный, мозг мыслит, да и мыслил веками. Следовательно, может заработать другой человеческий, конечный, мозг и представить иные, более многозначительные или широкие интерпретации, и тем самым основать более прогрессивную теологию. Кто посмеет сказать, что такой человек будет менее прав, чем церковники прошлого? Пока церкви не расширят свой горизонт, не прекратят споров по несущественным частностям и не будут проповедовать Христа воскресшего, живого и любящего, а не Христа мёртвого, страждущего и принесённого в жертву гневному Богу, они будут терять доверие будущих поколений — что очень правильно. Христос жив, вечносущ и торжествует. Мы спасаемся Его жизнью. Смертью, что Он претерпел, и мы можем умереть — причём с торжеством, как гласит Библия. А начать церквям придётся со своих богословских семинарий. Я получила богословскую подготовку и знаю, о чём говорю. Познающая молодёжь перестанет туда поступать, коли её будет пичкать там архаическими объяснениями того, что распознаётся ею как живые истины. Её не интересует непорочное зачатие — она заинтересована в Христе. Она слишком многое знает, чтобы уверовать в богодухновенность Писаний, но она готова поверить в Слово Божье. Сегодняшняя жизнь так изобилует движением, героями, красотой, трагедиями и катаклизмами, реальностью и замечательными возможностями, что у этого поколения нет времени на теологическое ребячество. К счастью, в церкви есть люди, обладающие видением, — они в конце концов изменят реакционную позицию, но это потребует времени. А тем временем разные культы и "измы" будут завладевать людьми. Все они отпадут за ненадобностью, ежели церковь проснётся и будет предоставлять ищущему, жаждущему человечеству то, в чём оно нуждается: не дурман, не авторитет, не сладкие пошлости — а живого Христа.

После шести месяцев такой жизни, если не ошибаюсь, я снова встретилась с епископом и сказала ему, что Уолтер ведёт себя прилично. Тогда епископ очень любезно начал подыскивать место, где он мог бы возобновить свою церковную деятельность. Наконец, он получил небольшой приход в шахтёрском посёлке в Монтане с условием, чтобы часть его жалования ежемесячно посылалась мне. А я тем временем переехала в небольшой трёхкомнатный коттедж в более населённом округе Пасифик Гроув. Это произошло в 1915 году, и Уолтера Эванса я видела тогда в последний раз. От жалования его мне ни разу ничего практически не перепало, а письма его становились всё оскорбительнее. Они были пересыпаны угрозами и инсинуациями. Делать было нечего, и я поняла, что должна сама устроить свою жизнь и заботиться о трёх девочках.

Война в Европе была в полном разгаре. Все моя родня была в неё вовлечена. Мой скудный доход поступал с перебоями. Он облагался большим налогом, к тому же банковский чек иногда вообще не доходил, если корабль с почтой бывал потоплен. Положение моё было хуже некуда; здесь у меня не было ни родных, к кому можно обратиться, ни (кроме епископа и его жены) друзей, с кем можно поговорить. Впрочем, я была окружена добрыми, сердечными друзьями, но никто из них не был в состоянии сделать что-нибудь для меня и, оглядываясь назад, я спрашиваю себя: а давала ли я понять, каким серьёзным было моё положение? Епископ хотел написать моей родне, но я не позволяла. Я всегда верила в пословицу "Как постелишь, так и поспишь", и помыслить не могу, чтобы плакаться, жаловаться, сетовать друзьям. Я знала, что "Бог помогает тем, кто помогает самому себе", но признаю: мне в то время казалось, будто и Бог тоже оставил меня, отчего я даже не могла пойти Ему жаловаться.

Я тыкалась повсюду, тщась заработать хоть сколько-нибудь денег, и лишь обнаружила, какая на редкость бесполезная я особа. Я могла бы вышивать замечательные кружева, но кружева никому не нужны, да и материала я бы в Америке не достала. Никаких особых навыков у меня не было; я не умела ни печатать на машинке, ни преподавать — даже не представляла, что мне делать. Промышленность в округе была представлена только одной фабрикой — по переработке сардин, и чтобы не обрекать детей на голодную смерть, я решила поступить на фабрику рабочей.

Помню кризисный момент, когда я пришла к такому решению. Это был крупный духовный кризис. Как упоминалось, я прибыла в Америку, когда ум мой полнился сильными сомнениями относительно духовных ценностей, в которые стоит верить. По приезде я прошла курс богословия, — он не дал вообще ничего. Любой богословский курс способен лишь подорвать веру человека, если он достаточно пытлив, чтобы задавать вопросы, а не относится к тем, кто слепо принимает всё, что говорят церковники. В богословской библиотеке я обращалась к комментариям, — они оказались пустыми, скверно составленными и банальными. Ни на один вопрос они не отвечали; они трактовали абстракции; они обходили реальности, даже когда претендовали на точное знание того, что Бог имеет в виду и намерен делать, — все проблемы разрешались цитатами из Св. Августина, Фомы Аквинского и средневековых святых. Похоже, богословы никогда не вдаются в исходные основы; они прибегают к избитой формуле: "Бог сказал...". А может, Он сказал не так; может, перевод неправильный; может, эта фраза является вставкой — их много в Библии. Затем зашевелился вопрос: почему Бог говорил только евреям? Я ничего не знала о других Писаниях мира, а и знала бы, не считала бы их Писаниями. В Ветхом Завете есть места, шокировавшие меня, а то и заставлявшие поражаться, как они вообще прошли через почтовую цензуру. В обычной книге они рассматривались бы как непристойные, но в Библии считались в порядке вещей. Я стала спрашивать себя: может быть, мои толкования хуже других? Помню, я как-то размышляла над библейским стихом: "У вас же и волосы на голове все сочтены". Похоже, Бог собирает кипы статистических данных. Я проконсультировалась у богослова в семинарии, он дал такой ответ: это библейское утверждение доказывает, что Бог не ограничен временем. Затем выяснилось, что крест — не христианский символ, а использовался задолго до христианства, и это было последним ударом.

Таким образом, я напрочь лишилась иллюзий насчёт жизни, насчёт религии в её ортодоксальном изложении и насчёт людей, особенно своего мужа, идеализируемого мной. Я никому не была нужна, кроме троих своих малышек, а я привыкла к тому, что нужна сотням, тысячам. Лишь горстку людей в текучке их быта интересовало, что со мной происходит, а ведь я кое-что значила для массы народа. Мне казалось, я дошла до того, что стала абсолютно бесполезной, увязши в домашней возне и в рутинных обязанностях будней небольшого городка, которые сотни женщин, менее родовитых, образованных и мозговитых, по-видимому, делали лучше. Я устала от стирки подгузников, резки хлеба и намазывания масла. Я впала в полное отчаяние. Единственным моим утешением были дети, такие крошечные, что их целительное свойство заключалось в отсутствии у них способности понимать.

Вершиной всего был день, когда я, в совершенном отчаянии, оставив детей на попечение соседки, отправилась одна в лес. Несколько часов я пролежала ничком, погруженная в свои проблемы, затем, встав под большим деревом (я бы его снова нашла, если бы этот участок не застроили), сказала Богу, что нахожусь в полном отчаянии, что готова на что угодно, лишь бы освободиться для жизни более полезной. Сообщила Ему, что истощила свои ресурсы, делая всё "ради Иисуса", что делала для Него всё, что могла, подметая, вытирая пыль, готовя, стирая и ухаживая за детьми не покладая рук, и вот что из этого вышло.

Отчётливо помню бездну своего отчаяния, когда никакого ответа не последовало. Я была уверена, что такого истошного состояния достаточно, чтобы удостоиться ответа; что у меня снова будет какое-нибудь видение, или что я услышу голос, — я ведь иногда слышала голос, наущающий, что мне делать. Но у меня не было никакого видения, я не слышала никакого голоса, и я просто заторопилась домой, чтобы приготовить ужин. Между тем меня всё время слышали, хоть мне это было невдомёк. Всё время составлялись планы моего избавления, пусть я ничего о том не ведала. Незримо для меня открывалась дверь, хоть я того не просекала. Я находилась в преддверии самой счастливой, самой плодотворной поры своей жизни. Как я говорила дочери много лет спустя: "Мы никогда не знаем, с чем столкнёмся за углом".

Наутро я отправилась на один из больших заводов по переработке сардин и попросилась на работу. И получила её, потому что был горячий сезон, требовались рабочие руки. С соседкой я договорилась, что она будет присматривать за детьми, получая половину моего заработка, сколько бы он ни составлял. Работа была сдельной; я знала, что смогу работать быстро, и надеялась зарабатывать неплохие деньги; так и вышло. Я уходила из дому в семь утра и возвращалась около четырёх. В первые три дня грохот, запахи, непривычная обстановка и долгая ходьба на фабрику и обратно так меня выматывали, что по возвращении домой я падала замертво.

Но я привыкла, так как Природа обладает большой приспособляемостью, и считаю этот опыт одним из самых интересных в своей жизни. Я оказалась в гуще народа; я стала никем, хотя всегда полагала: я что-то собой представляю. Я делала то, что мог делать кто угодно. Это был неквалифицированный труд. Сначала я работала в цехе готовой продукции, наклеивая этикетки на большие овальные банки сардин Дель Монте, но на этом нельзя было заработать достаточно денег. В этом цехе ко мне проявляли большое участие. Думаю, все видели, что я напугана, потому что однажды мужчина, наваливавший банки сардин на мой стол для наклеивания на них этикеток, грубовато пихнул меня в бок и сказал: "А я прознал, кто вы такая. Сестра моей жены родом из Р. — она-то и рассказала о вас. Если вам потребуется мужчина, чтобы стоял за вас горой, защищая от грубостей, вспомните обо мне". Он больше не навязывался, но сочувственно послеживал за мной. У меня всегда были консервные банки для работы, и я очень признательна ему.

Потом мне посоветовали перейти в фасовочный цех, где расфасовывали сардины по банкам, и я туда перешла. Тамошние рабочие были гораздо грубее — довольно неотесанные женщины, мексиканцы, вообще такие, с какими я никогда не имела дела, даже в ходе общественной работы. Как только я появилась в цехе, они принялись донимать меня колкостями. По-видимому, я была не их поля ягода. Очевидно, я была слишком хорошей, да, чересчур приличной особой, они просто не знали, как вести себя со мной. Обычно они гурьбой собирались у ворот и при моём появлении затягивали: "Ближе, мой Бог, к Тебе". Сначала это действовало на нервы, меня передергивало при мысли, что надо пройти через ворота, но я как-никак имела большой опыт обращения с людьми и мало-помалу победила их, так что в конце концов всё пошло на лад. У меня никогда не было недостатка в рыбе для фасовки, на моём стуле всегда загадочным образом оказывалась чистая газета. Они всячески заботились обо мне, и я снова хотела бы подчеркнуть, что я тут совершенно ни при чём. Я не знала этих мужчин и женщин по именам. Я ни разу в жизни не оказала им услуги, они же относились ко мне прекрасно, и я этого никогда не забуду. Я очень их полюбила, мы стали добрыми друзьями. Что до сардин, то я с ними так и не примирилась. Я настроилась на то, что если уж быть фасовщицей, то такой, которая дорого стоит. Мне нужны были деньги для детей, поэтому я решилась вникнуть в технологию фасовки. Я наблюдала за другими фасовщиками. Изучила каждое движение, чтобы избегать напрасной траты сил, и три недели спустя стала образцовой фасовщицей на заводе. Через мои руки проходило в день тысяч десять сардин, я фасовала сотни банок. Посетителей приводили посмотреть на меня, и в награду за свою работоспособность мне приходилось выслушивать замечания типа: "Что эта женщина делает на заводе? Она на вид слишком хороша для такой работы, но, судя по всему, это только на вид. Знать, она что-то натворила, раз взялась за такое дело. Не обманывайтесь её внешностью, видно, она шельма". Я цитирую буквально. Помню, мастер как-то стоял рядом, слушая подобные реплики группы посетителей и наблюдая моё негодование. Замечания были особенно грубыми, и руки мои буквально тряслись от ярости. Когда они ушли, он подошёл ко мне и сказал с самым сердечным видом: "Не берите в голову, г-жа Эванс, мы здесь кличем вас "алмазом, затерявшимся в грязи". Его слова показались мне полной компенсацией за всё, сказанное в мой адрес. Так разве удивительна моя неизменная, нерушимая вера в красоту и божественность человека? Если бы эти люди были передо мной в долгу, тогда другое дело, но всё свидетельствовало о спонтанной сердечности человеческой души по отношению к тем, кто находится в таких же трудных обстоятельствах. Бедняк обычно сочувствует бедняку.

Позвольте рассказать эпизод, ещё лучше отражающий человеческую доброту. Однажды, когда зазвонил звонок на ленч, ко мне подошёл громадный, неуклюжий, грязный пожилой мужчина — на вид страшилище, а пахло от него — тошнее некуда, — и сказал: "Отойдёмте в угол. Хочу поговорить с вами". Я никогда не боялась мужчин и отошла с ним в угол. Он засунул руку в карман джинсов и вынул половину чистого белого фартука. Сказал: "Вот, мисс, стащил это нынче утром у жены и собираюсь повесить здесь на гвоздь. Мне не нравится смотреть, как вы вытираете руки грязными тряпками в женской комнате. У меня есть и другая половина, я её повешу, когда эта замарается". Он развернулся раньше, чем я успела поблагодарить его, и больше никогда не заговаривал со мной, но теперь у меня всегда был чистый лоскут для вытирания рук.

Я совершенно уверена: мы получаем в жизни то, что даём. Я научилась не быть высокомерной; я не поучала других, а просто пыталась быть вежливой и доброй, поэтому и другие, общаясь со мной, были вежливы и добры; любой может поступать так же — вот мораль моего рассказа. Помню, несколько лет назад ко мне в нью-йоркский офис приходила на консультацию женщина. Её угнетала отвратительная вокруг неё обстановка: все-то о ней сплетничали, она уж не знала, как с этим покончить. Она выплакала все глаза, жалуясь на жестокий мир и моля ей помочь. Никогда не видев её раньше и не зная фактов, я сделала что могла. Любопытно, что несколько дней спустя мы с мужем, Фостером Бэйли, пошли в ресторан и заняли отдельную кабину. А в соседней кабине я увидела эту женщину, она же меня не заметила. Она сидела со своим приятелем и говорила громким отчётливым голосом, так что я слышала каждое слово. Чего она только не вылила о своих друзьях — это уму непостижимо! С губ её не слетело ни одного доброго слова. Она, что называется, обливала грязью всех своих знакомых. Слушая её, я нашла решение её проблемы, и когда она пришла ко мне в следующий раз, я сказала ей об этом, по-видимому, опрометчиво, потому что с тех пор никогда её больше не видела. Наверно я ей не понравилась, и, уж конечно, она не любила правду.

Работа на заводе продолжалась несколько месяцев. Уолтер Эванс тем временем покинул Монтану и поступил в университетскую аспирантуру на востоке страны. Я о нём почти не слышала. Никаких денег от него не поступало, и в 1916 году я проконсультировалась с юристом по поводу развода. Я не могла себе представить перспективу возвращения к нему, чтобы дети на себе испытывали его пакостный нрав и вспышки гнева. Он не проявил никаких признаков того, что чему-то научился, никакого чувства ответственности по отношению ко мне и детям. В 1917 году, когда Соединённые Штаты вступили в войну, он выехал во Францию вместе с ХАМЛ* (*Христианская Ассоциация Молодых Людей), где и остался на время войны. Там он очень отличился и получил военный крест. Поэтому я прекратила бракоразводный процесс, ибо тогда сильны были предубеждения против женщин, затевавших разводы с мужьями, находящимися на фронте. Что всегда казалось мне нелогичным, ведь мужчина на фронте и мужчина дома — это один и тот же человек. И я никогда не понимала, почему каждый солдат в армии считается героем. Он скорее всего попал туда по призыву, у него не было выбора. Я прекрасно знаю солдат, знаю, как им претит газетная и обиходная болтовня о "геройстве".

Я перестала ему писать и испытывала сильное облегчение от того, что он далеко. С детьми всё было хорошо, они доставляли большую радость; со мной был порядок, хотя весила я всего девяносто девять фунтов. Мне удавалось их содержать, по-видимому штормовой период постепенно проходил. Духовно я еще брела во тьме, будучи слишком занятой зарабатыванием денег и уходом за тремя маленькими девочками, чтобы вопрошать о своей душе.

Уолтер Эванс оставил меня, когда мне было тридцать пять лет. Многие мои наблюдения указывают на то, что тридцатипятилетний возраст является во многих жизнях поворотной точкой. Если человеку вообще удаётся нащупать свою жизненную задачу, достичь в текущей жизни меры уверенности и полезности, то это случается в указанном возрасте. Нумерологи подтверждают: дело в том, что 7x5=35; семёрка указывает на завершённый цикл, полноту и открытую дверь для перехода к новому опыту; пятёрка является числом ума и познающего создания под названием человек. Впрочем, не знаю. Я уверена: в нумерологии что-то есть, ибо Бог, как нам говорят, работает через посредство чисел и форм, хотя меня никогда не впечатляли нумерологические выводы.

Однако остаётся фактом, что в 1915 году я вступила в совершенно новый цикл и впервые открыла, что у меня есть ум; я начала им пользоваться, обнаружила его гибкость и мощь и стала употреблять его как "прожектор", освещающий мои собственные дела и идеи, окружающий мир и сферу открытий, которую можно назвать духовной, — каковой мир древнеиндийский наставник Патанджали именует " облаком познаваемого".

Именно в это трудное время, работая на заводе, я познакомилась с теософией. Мне это слово не нравится, несмотря на его впечатляющее содержание и смысл. Для публики оно означает многое из того, чем теософия, по существу, не является. Надеюсь, если смогу, показать, что она в действительности собой представляет. Ибо она открыла новую духовную эру в моей жизни.

В то время в Пасифик Гроув проживали две английские женщины того же социального происхождения, что и я. Я ещё не познакомилась с ними, но хотела бы, главным образом из-за своего одиночества. Было бы отрадно пообщаться с кем-нибудь со своей родины, а я уже видела их на улицах городка. До меня дошли слухи, что они устраивают встречу на какую-то своеобразную тему, и наш общий друг ухитрился достать для меня приглашение. Таким образом, я отправилась на встречу не из самых высоких побуждений. Я не ожидала услышать что-нибудь новое, интересное или получить помощь. Я пошла потому, что хотела познакомиться с обеими женщинами.

Я нашла лекцию очень скучной, а лектора прескверным. Худшего лектора нельзя было себе представить. Он начал беседу с плоского утверждения: "Девятнадцать миллионов лет тому назад Владыки Пламени явились с Венеры и внедрили в человека семя ума". Думаю, за исключением теософов никто в комнате не понимал, о чём он толкует. Ничто из того, что он говорил, не имело для меня никакого смысла. Во-первых, потому, что в датировке начала эволюционного цикла я верила Библии, а по Библии сотворение мира произошло в 4004 году до Р. Х. Мои будни были заполнены трудом и материнскими обязанностями, и у меня не оставалось времени читать последние книги об эволюции. Да я и не уверена, что вообще верила в эволюцию; помню, я читала Дарвина и Герберта Спенсера с ощущением вины и измены Богу. Поэтому представление о мире, имеющем возраст девятнадцать миллионов лет, было просто богохульством.

Лектор блуждал по всему миру мысли. Он сообщил слушателям, что у каждого есть каузальное тело, в каковом каузальном теле, очевидно, обитает Агнишватта. Для меня это звучало как совершенная абракадабра, и я сомневаюсь, полезны ли вообще лекции такого рода. Я пришла тогда к решению, что если и буду когда-нибудь читать лекции, то постараюсь делать это не так, как лектор-теософ, а как раз наоборот. Но одно я приобрела — дружбу обеих женщин. Они немедленно взяли меня в оборот, надавали литературы для чтения, я зачастила к ним, беседовала, задавала вопросы.

Дни мои стали очень длинными. Я поднималась в четыре утра. Наводила порядок в доме, готовила ленч для трёх детей, в 6 часов умывала их, одевала и кормила завтраком. В 6:30 отводила их к соседке и тащилась на завод фасовать проклятые сардины. В полдень в хорошую погоду съедала свой ленч на полоске пляжа. Обычно в 4 или в 4:30 я была уже дома. Зимой играла с детьми дома или читала им. Летом водила их на пляж. К 7 часам мы возвращались домой ужинать, затем я укладывала всех трёх спать. А сама, замочив бельё или замесив тесто, забиралась в постель и неотрывно до полуночи читала.

Я по своему темпераменту отношусь к тем, кому не требуется долго спать. Когда я была маленькой, доктор (знавший меня очень хорошо) сказал, что четырёх часов сна мне вполне достаточно, и был совершенно прав. По сей день я обычно встаю в 4:30 и (после завтрака) пишу и работаю до семи. Таков мой жизненный ритм, — в нём, видимо, одно из объяснений того, почему я смогла сделать так много.

Ещё моя способность к напряженному труду объясняется чрезвычайно жёсткой дисциплиной моей жизни в молодости. Я просто не умею ничего не делать. Мне никогда не позволяли бездельничать, поэтому мне это невмоготу. Третье объяснение могло бы, по моему мнению, оказаться очень полезным примером для многих людей. Мне хотелось знать так много, и для всего приходилось изыскивать время, не пренебрегая детьми. О детях я никогда не забывала, но это требовало планирования, изворотливости, дисциплины. Я научилась гладить, держа перед собой книгу, и посегодня умею читать и гладить одновременно, не портя белья. Я привыкла чистить картофель, читая и не порезав пальца, способна лущить фасоль и бобы с книгой перед глазами. Я всегда читаю, когда шью или штопаю. Это мне удаётся просто потому, что я так хочу, и многие женщины могут научиться делать то же самое, если постараются. Беда в том, что многие из нас недостаточно стараются. Кроме того, я читаю очень быстро, схватывая целые абзацы и страницы, пока другие успевают прочесть предложение. Я забыла техническое наименование этой способности. Массы людей так умеют, а могли бы ещё больше, если бы приложили усилия.

Я пришла к соглашению со своей совестью в отношении своих обязанностей матери и домохозяйки. У моей знакомой было пять детей. Как видно, она услышала зов Господа пойти и учить, и она пошла и стала учить — за счёт детей, оставленных дома на попечение старшей, всего лишь пятнадцатилетней, дочери. Девочка лезла из кожи вон, но присмотр за четырьмя другими детьми — не шутка. Нам всем приходилось помогать их кормить, купать, а когда нужно — то и воспитывать. Это был урок для меня и ужасный пример того, как нельзя поступать. Поэтому я решила, что пока моим девочкам не перевалит за первый десяток, я буду уделять им и дому всё своё время. Когда же они подросли и стали в состоянии сами о себе позаботиться, я перешла на метод пятьдесят на пятьдесят.

Около 1930 года, когда дети практически выросли, я заявила, что я им консультант и мать, но, отдав им фактически двадцать лет жизни, ставлю отныне свою общественную работу на первое место, а их — на последнее. Я просила их помнить, что я всегда доступна, и думаю, они это помнят или вспомнят, когда я уйду.

Итак, я читала, изучала и думала. Мой ум пробуждался по мере того, как я сопротивлялась представляемым идеям, силясь совместить свои верования с новыми концепциями. Затем я свела знакомство с двумя леди весьма преклонных лет, живших бок о бок в соседних коттеджах, — они и не могли обойтись друг без друга, и постоянно ссорились. Обе были личными ученицами Е. П. Блаватской. Вместе и проходили тренинг, и занимались.

Я как раз познакомилась с её великой книгой "Тайная Доктрина". Она меня заинтриговала, но привела в полное замешательство. Я не могла ухватить ни начала, ни конца. Это трудная книга для начинающих, потому что она плохо составлена и в ней отсутствует последовательность. Е. П. Б. начинает с одной темы, перескакивает на другую, берётся за третью, и — доискиваясь — вы обнаруживаете, что она возвращается к своей первоначальной теме на шестидесятой-семидесятой странице.

Клод Фоллс Райт, бывший личным секретарём Е. П. Блаватской, рассказывал мне, что при написании этой монументальной работы (ибо таковой она и является) Е. П. Б. обычно исписывала страницу за страницей, никогда не нумеруя их, а просто бросая рядом с собой на пол. По окончании дневного писания г-н Райт и другие помощники собирали листы и пытались привести их в какое-то подобие порядка; он сказал: это чудо, что книга получилась такой членораздельной. Опубликование её было крупным мировым событием, содержащиеся в ней учения революционизировали человеческое мышление, как бы мало люди это ни сознавали.

Я считаю затраченные на её изучение часы самыми ценными часами в своей жизни; вся моя работа в оккультизме стала возможной благодаря заложенным ею фундаменту и знаниям. Ночами я читала в кровати "Тайную Доктрину", пренебрегая чтением Библии, вошедшим уже в привычку. Я полюбила эту книгу и в то же время сильно на неё негодовала. Полагая, что она весьма скверно написана, необстоятельна и бессвязна, я не могла от неё оторваться.

Ну, и обе старые леди взяли меня в оборот. День за днём, неделя за неделей они меня наставляли. Я переехала в небольшой коттедж, чтобы быть к ним поближе. Место было безопасным для детей, они могли лазить по деревьям, возиться в саду, я за них не тревожилась. Пока они играли, я, сидя на веранде того или другого коттеджа, беседовала и слушала. Многие личные ученики Е. П. Б. мне помогали, ревностно добиваясь от меня понимания того, что значило для человеческого мышления опубликование "Тайной Доктрины". Меня часто забавляют ортодоксальные теософы, не одобряющие моего изложения теософических истин. Немногие из тех, кто выражает неодобрение, если такие вообще есть, удостоились привилегии учиться, неделями и месяцами, у личных учеников Е. П. Б., и я совершенно уверена, что благодаря этим пожилым людям я лучше, чем они, уяснила, что предназначалось передать через "Тайную Доктрину".

Я вступила в теософскую ложу в Пасифик Гроув и начала преподавать и вести классы. Помню, как принялась излагать первую книгу. То была толстая книга г-жи Безант "Исследование сознания". Я ничего не знала о сознании, наверное, не смогла бы дать ему определения, но читала на шесть страниц вперёд класса и как-то исхитрилась с ней разделаться. Так никогда и не открылось, как мало я знаю. Уверена: что бы ни усвоил класс, я усвоила предостаточно.

Так что же из постигнутого стало удовлетворять мой вопрошающий ум и моё встревоженное сердце? Я была предоставлена самой себе в пиковый период своей неудовлетворённости. Уверена я была тогда лишь в двух фактах: в наличии Христа и в определённых внутренних контактах, которые я, по-видимому, не могла отрицать, не лукавя сама с собой, хотя и не могла объяснить. Теперь, к моему удивлению, забрезжил свет. Мне открылись три новые (для меня) базовые идеи, в конце концов ставшие подосновной общей программы моей духовной жизни и давшие мне ключ к мировым событиям. Не забывайте: стартовал первый этап мировой войны (1914-1918 гг.), а пишу я сейчас на исходе второго этапа (1939-1945 гг.).

Прежде всего выяснилось, что существует великий божественный План. Я обнаружила, что вселенная наша — не итог "случайного совпадения атомов", а осуществление великого замысла, или образа, явленного во славу Божью. Оказалось, что человеческие существа, раса за расой, появлялись и исчезали на нашей планете и что каждая цивилизация и культура продвигали человечество на шаг вперёд по пути возвращения к Богу. Во-вторых, уяснилось наличие Тех, Кто ответствен за исполнение Плана и Кто, шаг за шагом, этап за этапом, столетиями ведёт род человеческий. Я сделала удивительное открытие (удивительное для меня, знающей так мало): учение об этом Пути или Плане — одно и то же, излагается ли оно на Востоке или на Западе, расходится ли оно до прихода Христа или после него. Открылось, что главой Иерархии духовных Водителей является Христос, и когда меня это озарило, я ощутила, что Он вернулся ко мне ещё более близким и сокровенным. Я узнала, что Он "Учитель всех Учителей и Наставник ангелов и людей". Обнаружила, что Учителя Мудрости — Его ученики, подобно тому как люди вроде меня — ученики какого-либо Учителя. Уяснила, что когда я в свои ортодоксальные дни толковала о Христе и Его церкви, я в действительности говорила о Христе и планетарной Иерархии. Прознала, что эзотерическое представление истины ни в коей мере не умаляет Христа. Он воистину Сын Божий, Первородный между многими братиями, как сообщил нам Св. Павел, и гарантия нашей собственной божественности.

Третье учение, с которым я столкнулась и которое вызывало у меня резкий отпор в течение длительного времени, было двойным верованием — в закон возрождения и закон причины и следствия, называемые кармой и перевоплощение теософами, которые очень часто любят употреблять учёные слова. Лично я считаю, что всё это очень нужное учение гораздо быстрее пробило бы себе дорогу, если бы теософы не были бы так переполнены и заворожены санскритскими терминами. Если бы они учили о законе возрождения вместо доктрины реинкарнации и если бы они представили Закон Причины и Следствия вместо Закона Кармы, то истина, возможно, получила бы более широкое признание. Я говорю это не с целью критики, потому что я сама подпала под ту же заворожённость. Оглядываясь теперь на свои ранние классы и лекции, я улыбаюсь с удивлением над своим неуклюжим использованием технических фраз, состоявших из санскритских слов, и детальной терминологии Вневременной Мудрости. Я обнаружила, что с возрастом становлюсь проще и может быть немножко мудрее.

Когда я открыла, что существует закон возрождения, я обнаружила, что многие мои проблемы, личные и индивидуальные, могут быть решены. Многим из тех, кто приступает к изучению Вневременной Мудрости, сначала трудно принять факт Закона Возрождения. Он кажется таким революционным; он склонен возбуждать чувство слабости и духовного утомления. И так одна жизнь кажется достаточно трудной, а тут ещё приходится думать о множестве жизней, как позади, так и впереди. Однако, когда изучаешь альтернативы этой теории, она кажется наилучшей и самой логичной. Имеются лишь две другие теории, которые действительно заслуживают внимания. Одна из них — "механическая" альтернатива, которая считает, что человек чисто материален, лишён души и недолговечен, так что (когда он умирает) он снова возвращается в прах, из которого он изошёл; мысль (согласно этой теории) — просто секреция мозга и плод его деятельности, так же как другие органы производят свою особую осязаемую секрецию; следовательно, нет вообще никакой цели или смысла в человеческом бытии. Я не могла этого принять, да и вообще эта теория не получила широкого распространения.

Затем существует теория "одного творения" ортодоксальных христиан, которой я придерживалась, не задаваясь вопросом об её истинности. Она кладёт в основу представление о непостижимом Боге, Который посылает человеческие души в инкарнацию на одну жизнь, и каковы их деяния и мысли в одной этой жизни, таким соответственно будет навечно их будущее. Она отказывает человеку в прошлом, наделяет его важным настоящим и бесконечным будущим — причём это будущее зависит от решений, принятых в одной жизни. От чего зависят Божьи решения относительно места рождения, воспитания и багажа человека — остаётся неизвестным. Кажется, что нет никакого смысла в том, что Он делает согласно этому плану "одного творения". Я долго ломала голову над очевидной несправедливостью Бога. Почему я должна была родиться в таких хороших условиях, обеспеченная деньгами, хорошими книгами, благоприятными возможностями и обильным интересным опытом, который принесла мне жизнь? Зачем должны существовать люди, наподобие того никудышного солдатика, от которого г-жа Сэндс избавила меня, который родился без всякого багажа, явно не получил никакого воспитания, не имел никаких денег и никаких способностей для какого бы то ни было успеха в этой жизни? Я знала теперь, почему я могу оставить его Богу; что он и я, каждый на своём отдельном месте, восходит по лестнице эволюции, жизнь за жизнью, пока в некий день к каждому из нас не будут применимы слова: "Каков Он есть, таковы и мы будем в этом мире".

Мне казалось разумным высказывание "Что человек посеет, то он и пожнёт", и я испытала радость, открыв, что я могу привести в подтверждение этих учений слова апостола Павла и Самого Христа. Яркий свет был пролит на старую теологию. Я стала понимать, что единственное, что было ошибочным, это изобретение людьми истолкование истины, и меня озарило, как это глупо, когда какой-нибудь учёный проповедник или умник говорит, что Бог имеет в виду то-то и то-то, а мы должны принимать это. Возможно, он прав, и если это так, то человек интуитивно узнаёт это; но интуиция не работает, пока ум не развит, и это создаёт массу препятствий. Людская масса не думает, и ортодоксальный теолог независимо от того, что он говорит, может добиться следующего. С самыми лучшими в мире намерениями он будет эксплуатировать то обстоятельство, что люди не думают. Меня осенило также, что не было никакого смысла из-за того, что шесть столетий тому назад какой-нибудь священник или учитель истолковывал Библию каким-то способом (по-видимому, пригодным для его времени и эпохи), принимать эти интерпретации теперь, в иное время и иную эпоху, в другой цивилизации и при наличии коренным образом отличающихся проблем. Если Божественная истина является истиной, то она будет расширяющей и включающей, а не реакционной и исключающей. Если Бог является Богом, то Его божественность будет приспосабливаться к развивающейся божественности Сынов Божьих, а Сын Божий сегодня может быть выражением божественности, очень отличающимся от Сына Божьего пять тысяч лет тому назад.

Итак, вы видите, как раскрывался весь мой духовный кругозор. В небесах был свет, и я больше не была одиноким, покинутым, борющимся учеником, ни в чём не уверенным и не знающим, что делать. Меня медленно озаряло, что я была одним из членов большой компании братьев. Мне становилось ясным, что я могу сотрудничать с Планом, если захочу, могу найти тех, кто в других жизнях работал вместе со мной, увидеть, что из посеянного мною дало добрый урожай, и найти своё место в работе Христа. Я могла попытаться приблизиться немного ближе к той духовной Иерархии, о существовании которой я всегда подсознательно знала и которая, по-видимому, нуждалась в работниках.

Таковы были вещи, которые постепенно развёртывались в моём сознании в 1916 и 1917 годах. Они возникли не как ясно очерченные сформированные идеи, а как истины, которые я медленно постигала, к которым я постепенно приспосабливалась и которым я должна была найти применение. Я наблюдала за своей собственной жизнью. Я изучала своих трёх девочек в этой связи и нашла в этом источник большого озарения. Я пришла к выводу, что моя карма с моей младшей дочерью Эллисон является главным образом физической. Я спасала её жизнь с самой усердной заботой год за годом. В течение восьми лет она по приказанию доктора спала вместе со мной, так что она имела возможность поглощать мою жизненную силу. День за днём, путём внимательного присмотра, не позволяя ей делать бурные упражнения, взбираться на пригорки или восходить вверх по лестнице, я побеждала болезнь сердца до тех пор, пока она не стала сегодня самым крепким членом семьи. Сейчас Эллисон не подаёт никаких признаков того, что она нуждается во мне. Она удачно вышла замуж, живёт в Индии и имеет двоих детей. Я уверена, что она гордится мною, но наши отношения лежат в прошлом. Связующее звено между моей старшей дочерью и мною исключительно прочное, что, по-видимому, является причиной того, что мы с ней ужасно ссоримся. Здесь имеется сильная внутренняя привязанность, и хотя я редко вижу её сейчас, я уверена в ней, и она уверена во мне. Моя вторая дочь Милдред имеет очень тесную карму со мной. Мы с ней своеобразно привязаны друг к другу, и тем не менее я знаю, что она чувствует себя совершенно свободной. Несмотря на то, что она дважды выходила замуж, мы всегда были вместе в самых своеобразных обстоятельствах, и я благодарна ей за любовь и больше всего за её дружбу. Было бы очень хорошо, если бы матери и дочери, отцы и сыновья ценили дружбу в своих отношениях больше, чем они делают это. Я уверена, что если бы я могла взглянуть на наши прошлые отношения согласно Закону Возрождения, то наша нынешняя действительно счастливая ситуация в отношениях между мной и тремя моими девочками получила бы полное объяснение. Не делайте из этого вывод, что мы всегда ладили. Были бурные сцены и недоразумения. Они не всегда понимали меня, а я часто мучила их, хотела изменить их, надеялась, что они будут вести себя иначе и так далее и так прочее.

Как раз в конце 1917 года Уолтер Эванс выехал во Францию в составе ХСММ и мой друг епископ устроил так, чтобы мне переводили сто долларов ежемесячно из его жалования. Эти деньги посылались мне непосредственно из ХСММ, пока его работа у них не прекратилась. Эти деньги, вместе с моим собственным небольшим доходом (который стал поступать более регулярно), позволил мне оставить работу в качестве укладчицы сардин и наметить другие планы. Моя работа в Теософической Ложе в Пасифик Гроув принесла плоды, и я стала приобретать некоторую известность как учащаяся.

Мне предложили, ввиду стабилизации моих финансов, перебраться в Голливуд, где в Кротоне было намечено учреждение главной квартиры Теософического Общества. Я решилась на этот переезд, и в конце 1917 года мы выехали туда. Я нашла небольшой домик около главной квартиры Теософического Общества и устроилась там вместе с детьми — в коттедже на Бичвуд Драйв.

Голливуд в те дни был относительно не испорчен. Главную роль играла, конечно, киноиндустрия, но город в те дни оставался вполне простым. Главные улицы были сплошь засажены перечными деревьями, и в городе ещё не было спешки, сумасшедшей гонки, непрочного великолепия и блеска современного Голливуда в наши дни. Он был тогда более мягким и неиспорченным городом. Я хотела бы засвидетельствовать своё прочное впечатление, которое я вынесла покидая этот город, о разумности, сердечности, экспансивности и понимания ведущих кинодеятелей. Я встречала много народа, работавшего в кино, и они представляют собой замечательных и человечных людей. Конечно, среди них есть плохие элементы, но я хотела бы знать, в каком отделе человеческого общества вы не найдёте плохой элемент? Дурные люди есть в любой группе, общине, круге и организации. Там имеются также исключительно хорошие люди и весьма посредственные люди, недостаточно развитые, чтобы быть очень хорошими или очень плохими.

Несколько лет тому назад я ехала в такси вниз по Пятой Авеню, и водитель повернулся ко мне и сказал: "Скажите, мадам, знали ли вы когда-нибудь хорошего еврея?" Я ответила, что безусловно знаю, и что некоторые из моих самых близких друзей являются евреями. Тогда он спросил, знаю ли я плохих евреев, и я ответила, что знаю множество. Тогда он спросил дальше, знаю ли я хорошего нееврея, и я, естественно, ответила: "Конечно. Я считаю, что я одна из них". Затем он спросил, знаю ли я плохих неевреев, и я ответила так же. "Что же тогда получается, мадам? Что все мы — просто человеческие существа". И таким был мой опыт повсюду. Не имеет значения, из какой мы расы или нации — в основе мы все родственны. Мы совершаем те же ошибки и падения, имеем одни и те же побуждения и устремления, те же цели и желания, и я считаю, что нам необходимо осознать это обстоятельство более отчётливо и практически.

Нам необходимо также освободиться от отпечатка, который наложила на нас история и её кристаллизирующий национализм. Прошлая история всякой нации постыдна, и, однако, она обуславливает наше мышление. Большие национальные мыслеформы управляют деятельностью всех наций, и именно от них нам необходимо избавиться. Это можно легко увидеть, если мы взглянем на некоторые ведущие нации и их характерные черты. Возьмите Соединённые Штаты. На эту страну наложили свой отпечаток английские колонисты; но я склонна согласиться с одним своим другом, который заметил, что подлинными основателями Америки были их храбрые жёны, сумевшие жить с ними, ибо Соединённые Штаты являются женской цивилизацией. Колонисты, должно быть, были очень узколобыми, упрямыми и высокомерными людьми и очень неуживчивыми, потому что они считали, что всегда были правы.

Осторожность, сдержанность и чувство превосходства у британцев — это такие вещи, от которых они должны освободиться; а французам следует преодолеть убеждённость, что слава, сделавшая Францию лидером в средние века, должна быть снова восстановлена ради блага Европы. Каждая нация имеет свои крупные дефекты, и другие нации замечают их больше, чем достоинства. Вследствие возмущения, вызываемого нашим самодовольным хвастовством, забывают о деятельной живучести Америки. О врождённой справедливости британца забывают, когда он отказывается объяснить своё поведение. Те, кто замечают полное отсутствие интернационального сознания во Франции, не обращают внимания на блеск французского интеллекта. И США сегодня со своей юношеской щедростью, своей многообещающей уверенностью и своей задорной способностью улаживать все проблемы, свои собственные и проблемы остального мира, совершенствуют эти унаследованные черты и продвигаются к несравненному будущему — чудесному, полезному и прекрасному.

Ту же самую критику и то же признание достоинств можно высказать относительно любой нации, и то же относится и к людям. Все мы допускаем крупные ошибки, которые так громко вопиют к миру, что наши столь же крупные достоинства не замечают. Одна из вещей, беспокоивших меня во время написания этой автобиографии, был страх, что, по-видимому, бессознательно и без обдуманного намерения я представляю себя в выгодном для меня освещении. Я обладаю хорошими чертами; меня нельзя отклонить от моего замысла; я по-настоящему люблю людей; я ничуть не гордая. Я имею репутацию гордого человека, но я думаю, что это главным образом из-за осанки. Я хожу очень прямо и высоко держу голову, но вы тоже делали бы так же, если бы (когда я была девочкой) в классной комнате вам приходилось делать уроки, удерживая три книги на макушке головы и имея под своим подбородком ветку остролиста. Я не считаю себя эгоистичной, я не слишком мнительна насчёт своего здоровья, и думаю, что могу искренно сказать, что не исполнена саможаления. Я по своему складу консервативна и обычно очень критична, но я больше уже не критична, так как теперь я способна увидеть, почему люди такие, каковы они есть; неважно, какие они делают ошибки — это не изменяет моего отношения к ним. Я не держу обиды, вероятно, потому, что я слишком занята, чтобы беспокоиться об этом, и потому, что я не люблю, чтобы мой ум был отравлен ядом ненависти. Я считаю себя раздражительной, и я знаю, что со мной трудно жить вместе, потому что я завожу себя и всех, кто связан со мной; однако, моим крупным недостатком, принесшим мне больше всего неприятностей на протяжении всей моей жизни, является страх.

Я подчёркиваю это вполне намеренно, так как я обнаружила, что когда мои друзья и учащиеся узнают, что я была жертвой страха всю жизнь, они испытывают большое облегчение, и это очень помогает им. Я боялась неудач, промахов, боялась того, что люди думают обо мне, а также боялась темноты и боялась пиетета со стороны других людей. Я всегда считала, что если кого-то ставят на пьедестал и окружают пиететом, то это не приносит ничего, кроме вреда. Я согласна с китайской пословицей, которая гласит: "Тот, кто стоит на пьедестале, не может с него никуда пойти". По моему мнению, позиция среднего руководителя группы или оккультного учителя, а также многих священников и духовенства, вызывает сильные нарекания. Они встают в такую позу, будто они действительно являются помазанниками Господа; будто они отличаются от других людей, а не просто являются человеческими существами, скромно пытающимися помочь своим собратьям. В результате своего воспитания и образования я привыкла очень бояться того, что говорят люди. Теперь меня это не беспокоит, так как я обнаружила, что, прав ты или неправ, ты всегда оказываешься неправ в глазах определённой части публики. Б`ольшая часть моих страхов была за других людей — за мужа и за детей — но у меня есть один личный страх, которому я никогда не даю пути, но который всегда со мной: я боюсь темноты ночью, если я остаюсь одна дома или в квартире. Я никогда не знала этого страха, пока не стала работать в Солдатском Доме в Куэтте. Я воспитывала своих трёх девочек так, чтобы они не боялись темноты, однако, тогда у меня был опыт (переживание), который что-то сделал со мной, и хотя я никогда не позволяла, чтобы он влиял на мои действия, я была вынуждена всё время бороться с ним.

Моя подруга-сотрудница сильно заболела тифом. Я ухаживала за ней до наступления кризиса, а затем она перебралась в больницу, так что я осталась одна в огромном Солдатском Доме, и, будучи очень молодой и щепетильной, я не позволила двум англичанам, управлявшим домом (бывшие солдаты), ночевать в Доме вместе со мной, потому что думала, что это может вызвать разговоры и сплетни. Итак, каждую ночь, когда солдаты уходили, один из них шёл со мною в мою комнату, около 11:30 вечера, заглядывал в мою ванную и шкаф, бросал взгляд под кровать и затем запирал все двери в мою спальню. Затем я слышала, как он проходил через другие комнаты. В моей комнате было четыре двери — одна на веранду, другая в гостиную, ещё одна в спальню моей сотрудницы, а также в мою ванную. Я не была ни в малейшей степени нервной, и осмотр моей квартиры был предосторожностью со стороны мужчин; кровать стояла в центре комнаты, а её ножки были погружены в глубокие подставки для защиты от насекомых. В то время в Индии мы всегда спали с зажжённой лампой в комнате.

Я проснулась в два часа утра, услышав какой-то шум в гостиной, и увидела, как ручку двери поворачивают и крутят. К счастью, дверь была заперта. Я знала, что это не мог быть кто-то из управляющих, и я не видела и не слышала сторожа, поэтому я сообразила, что это какой-то горец или вор, пытающийся пробраться к сейфу, находящемуся в гостиной. В этом сейфе каждую ночь хранилось немало сотен рупий. Было время года, когда членам горных племён дозволялось спускаться в военное поселение. Стража была удвоена и были приняты все меры, чтобы держать их под надзором, ибо на границе было тогда неспокойно. Я знала, что если им удастся пробраться в комнату, мне будет конец, потому что считалось очень доблестным убить белую женщину. Мне грозил нож в сердце. В течение сорока пяти минут я сидела на своей постели, наблюдая, как они пытаются сломать эту очень прочную дверь. Они не осмелились пойти к двери на веранде, потому что боялись быть увиденными, кроме того, чтобы попасть ко мне через ванную или другую спальню, нужно было взломать две двери, так что риск шума был слишком велик. Я Обнаружила тогда, что во время страха наступает момент, когда вы находитесь в таком отчаянии, что совершаете самые нелепые поступки. Я прошла через комнату, открыла дверь и увидела всего лишь двух управляющих, желающих узнать, жива я или мертва, и совещавшихся, стоит ли им стучать в мою дверь и разбудить меня. Они спали в саду в палатках и поймали двух горцев, но не догадались громко постучать в мою дверь и позвать меня, тогда я не испугалась бы. С того времени мой носильщик, старый Бугалу, спал снаружи на веранде, и мне было нетрудно позвать его.

Через два-три месяца после этого я вернулась обратно в свою страну и провела несколько недель в старом шотландском доме, в котором я останавливалась на протяжении ряда лет, когда была ребёнком. Здесь была большая компания, около восемнадцати человек, которые остановились в этом доме на некоторое время, и однажды ночью по ошибке (поскольку его комната была рядом с моей) самый приятный человек в доме зашёл в мою комнату. Он допоздна читал книгу внизу в служебном помещении, и когда он входил, сквозняк задул его свечу и одновременно распахнул мою дверь. Он рассчитывал легко найти свою дверь, проведя рукой по стене, потому что его дверь была рядом с моей. Найдя открытую дверь, он, естественно, подумал, что это гардеробная. В это время я проснулась от сквозняка и выскочила из постели, чтобы захлопнуть окно, и наткнулась на него. Это явилось кульминацией моего предшествующего переживания и поэтому способствовало развитию боязни, которую я никогда уже не могла преодолеть.

У меня было ещё два других очень плохих пугающих происшествия, когда я оставалась одна в доме, и я не могу сказать, что проявила мужество, если не считать того, что я никогда не позволяла этому страху влиять на мои действия, и если нужно, то я остаюсь одна. Меня страшит всё, что происходит с моими девочками, и поскольку моё воображение всегда бурно работает, я провела значительную часть своей жизни, тревожась о вещах, которые никогда не произошли.

Страх является основной характерной чертой человечества. Каждый человек боится, и у каждого есть свой излюбленный страх. Если люди говорят мне, что они ничего не боятся, я знаю, что они лгут. У них есть какой-то страх, связанный с чем-то. Страха нечего стыдиться, и очень часто чем более высоко вы развиты и сенситивны, тем больше страхов, на которые вы можете реагировать. Помимо своих излюбленных фобий и страхов, сенситивные люди склонны настраиваться на страхи других людей, их депрессию и их ужасы. Следовательно, они воспринимают страхи, которые им не принадлежат, но которые они не способны отличить от своих собственных присущих им страхов. Это особенно справедливо сегодня. Страх и ужас правят миром, и люди легко поддаются страху. Война питает страх и Германия, со своей тактикой террора, сыграла на этом и сделала всё возможное, чтобы усилить мировой ужас. Нам потребуется много времени, чтобы искоренить мировой страх, но мы делаем шаг в этом направлении, когда говорим или работаем ради безопасности.

Есть школы мысли, которые учат, что страх, если ему потворствовать, материализует то, чего вы боитесь. Лично я ни на грош не верю в это, потому что я всю свою жизнь боялась самых разнообразных вещей, которые так никогда и не случились, а поскольку я довольно могучий мыслитель, я, несомненно, материализовала бы что-нибудь, если бы это было возможно. Может возникнуть вопрос: как побороть страх? Ну что же, я могу лишь рассказать о том, что я сама нашла успешным. Я никогда не пытаюсь сражаться со страхом. Я занимаю положительную позицию, что я буду жить со своими страхами, если нужно, и просто не обращаю на них никакого внимания. Я не борюсь с ними; я не уговариваю себя; я просто признаю свои страхи за таковые и перехожу к другим делам. Я считаю, что люди должны научиться гораздо более терпеливому принятию того, что есть, а не тратить так много времени, сражаясь со своими индивидуальными проблемами. Проблемы других людей более ценны с точки зрения полезности обществу. Концентрация на служении может вести и действительно приводит к самозабвению.

Кроме того, я спрашиваю себя, почему я не должна бояться? Весь мир боится, а кто я такая, что должна быть изъята из общего жребия? И тот же самый довод можно применить ко многим вещам. Те школы мысли, которые говорят людям, что ввиду своей божественности они должны быть свободны от горя, болезней и бедности, вводят публику в заблуждение. В принципе они, конечно, совершенно правы, но они делают неправильный акцент. Они заставляют публику думать, что материальное благополучие и процветание имеют выдающееся значение, и что оно суждено им, и они достигнут его, если признают свою божественность — божественность, которая есть, но которую они недостаточно развили, чтобы она выразила себя. Почему я должна быть свободна от этих вещей, раз всё человечество страдает от них? Кто я такая, что должна быть богатой, ведь ни богатство, ни бедность не имеют реального значения? Кто я такая, что должна обладать идеальным здоровьем, в то время, как судьба человечества в данное время указывает на что-то другое? Я твёрдо верю, что когда я смогу посредством процесса эволюции полностью выразить заключённую во мне божественность, я буду обладать совершенным здоровьем. Меня не заботит, богата я или бедна, а популярность среди других личностей вообще не имеет для меня никакого значения.

Я формулирую всё это очень решительно, потому что эти вводящие в заблуждение доктрины будут выметены из сознания публики, и это приведёт в конечном счёте к тому, что иллюзии публики рухнут. Наступит время, когда мы избавимся от всех болезней плоти, но когда оно придёт, у нас наступит переоценка всех ценностей, и мы не будем использовать свои божественные силы для того, чтобы приобретать себе материальные блага. Все благие вещи приходят к тем, кто живёт, не причиняя вреда, кто сердечен и заботится о других. Однако, ключом к этому является непричинение вреда, и я предоставляю вам самим выяснить, как трудно не причинять вред словом, делом и мыслью.

Жизнь в Голливуде была теперь легче для меня. Дети уже подросли и ходили уже в школу и в детский сад. У меня было много друзей, а сады в Кротоне, главной квартире Теософического Общества, были восхитительны. Кротона представляла собой общину, состоявшую примерно из пятисот людей, некоторые из которых жили в садах, а некоторые где-нибудь в Голливуде или Лос-Анжелесе. Здесь были лекционные залы, классные комнаты, священная комната, где встречались члены Эзотерической Секции, а также кафетерий, где люди могли поесть. Место было прекрасно расположено, и когда я впервые попала туда, оно показалось мне земным раем. Все там казались мне глубоко духовными. Я думала, что лидеры и учителя были по крайней мере посвящёнными высокой степени. Я посещала собрания и классы и многому научилась, за что я очень благодарна.

Вскоре меня попросили заведовать кафетерием и я — неведение благословенно! — радостно взяла на себя эту обязанность. Он, разумеется, был строго вегетарианским, и я страдала обычным комплексом превосходства, который часто является выдающейся чертой вегетарианцев.

Я убеждена, что в жизни всех учеников наступает фаза, когда они должны быть вегетарианцами. Аналогично должна наступить жизнь, при которой мужчина или женщина должны быть целомудренными. Они должны сделать это, чтобы доказать, что научились контролировать свою физическую природу. Как только они научились этому контролю, и на них больше не влияют аппетиты плоти, они могут жениться или не жениться, могут есть или не есть мясо — как им кажется лучше, и как им указывает карма или диктуют обстоятельства. Как только это достигнуто, ситуация изменяется. Физические дисциплины являются фазами тренировки, и когда этот урок выучен, в них больше нет нужды.

Аргумент в пользу вегетарианства, основанный на том, что питаться животными жестоко, может быть, не такой здравый, каким он кажется людям эмоционального и сентиментального типов. Я сильно беспокоилась насчёт этого, так как я люблю животных. Я хотела бы высказать здесь два суждения, которые считаю полезными. Существует Закон Жертвы, руководящий всем эволюционным процессом. Растительное царство извлекает свою пищу из минерального царства, ибо его корни находятся в минеральном царстве. Животное царство, если брать его в целом, извлекает свою пищу из растительного царства, и оно живёт за счёт жизни этого царства. Некоторые из высших животных являются плотоядными и, согласно закону эволюции, охотятся на других животных, но их отнюдь не толкают на это человеческие мысли, как заявляют некоторые фанатики. Идя в последовательном порядке, можно затем считать, что человеческое царство извлекает свою пищу из животного царства, и поскольку человек является микрокосмом для трёх низших царств, можно предположить, что он заимствует свою жизнь из всех трёх царств, и именно это он и делает. В древних писаниях Востока указывается, что человеческое царство является "пищей для богов", и этим утверждением завершается великая "цепь жертвы". Моё второе рассуждение опирается на закон Причины и Следствия или Кармы, как называют его теософы. В первобытные времена люди были жертвой животных и были совершенно беззащитны. Дикие животные прошлого охотились за человеческими существами. Во всех царствах действует Закон Воздаяния (Возмездия). Возможно, что этот закон является одним из факторов, толкающих человечество на мясоедение. Я выработала эти аргументы в своём сознании с течением времени, но не быстро.

Я работала в кафетерии и училась быть хорошим вегетарианским поваром. Моей первой обязанностью в Кротоне было опустошение вёдер с отходами, так что я начала с самого низа, и я наблюдала людей — большинство из них было неизвестно мне — с большим интересом. Многие из них очень понравились мне. Некоторых (немногих) я от души невзлюбила. Я пришла к двум выводам, что, несмотря на на все разговоры о сбалансированной диете, они были не особо здравомыслящими, и я обнаружила также, что чем более жёсткий и сектантский подход к вегетарианству, тем большим превосходством и критицизмом человек обладает. В Кротоне были вегетарианцы, которые не ели ни сыра, ни молока, ни яиц, потому что это были животные продукты, И они считали себя очень-очень хорошими и думали, что сделали успехи на пути к духовному просветлению. Но ни чья репутация не была безопасной в их руках. Меня это удивило, и я пришла к определённому заключению, что лучше есть бифштексы и быть гурманом, чем быть строгим вегетарианцем и взирать на этот мир с пьедестала превосходства. Опять-таки, я хотела бы подчеркнуть, что обобщения неточны. Я знала много вегетарианцев, которые были ласковыми, добрыми, приветливыми и сердечными.

Именно в этом, 1918 году, я впервые открыла, кто был тот, кто приходил ко мне в Шотландии, когда я была пятнадцатилетней девушкой. Я была допущена в Эзотерическую Секцию Теософического Общества и посещала их собрания. Когда я вошла в первый раз в священную комнату, я увидела обычные портреты Христа и Учителей Мудрости, как называют их теософы. К моему удивлению, там висел, глядя прямо на меня, портрет моего Гостя. Здесь не было ошибки. Это был тот человек, который вошёл в гостиную моей тётушки, и Он не был Учителем Иисусом. Я была тогда неопытной и подошла к одному из старших людей в Кротоне и спросила у него имя этого Учителя. Он сказал мне, что это Учитель К.Х., и тогда я совершила одну коренную ошибку, за которую расплачиваюсь до сих пор. Считая их доброжелательными и нисколько не имея в виду похвастаться, я наивно воскликнула: "О, тогда Он, должно быть, мой Учитель, потому что я беседовала с Ним и всегда была под Его руководством". Эта личность смерила меня взглядом и сказала очень ледяным голосом: "Должен ли я понимать это так, что вы считаете себя учеником?" Первый раз в своей жизни я столкнулась с духом соперничества в Теософическом Обществе. Однако этот урок был для меня полезным, и я извлекла из него пользу. Научиться держать язык за зубами — существенно для групповой работы, и это является одним из первых уроков, который должен выучить любой, кто связан с Иерархией.

В течение всего этого времени дети подрастали и учились и доставляли мне всё большее наслаждение. В кратких случайных письмах Уолтера Эванса не было ничего, что указывало бы на изменение его характера, и я снова стала рассматривать вопрос о возможности развода. Поскольку война приближалась к концу, я проконсультировалась с юристом; по его мнению, я не встретила бы помех.

В январе 1919 года я встретила Фостера Бэйли и позже, когда мне удалось получить развод, мы поженились. Бракоразводный процесс начался ещё до встречи с ним. Я боялась бракоразводного процесса, но оказалось, что нет ничего проще. Свидетельства были достаточно благоприятными, и свидетельницы были достаточно уважаемыми. Моя старая подруга г-жа Джон Визерхед пошла со мной на слушание дела. Меня привели к присяге; судья задал мне один-два вопроса о местопребывании и возрасте детей, а затем сказал: "Я ознакомился с показаниями ваших свидетельниц, г-жа Эванс, возьмите ваше постановление и примите опеку над детьми. До свиданья. Давайте следующее дело". Так окончился тот цикл. Я была свободна и знала, что для детей это было лучше всего. Калифорния — это один из самых трудных штатов в отношении получения развода, и быстрота моего бракоразводного дела подтверждает справедливость моей позиции и правильность моих аргументов. Уолтер Эванс не оспаривал решение суда.

В течение 1919 года Фостер Бэйли и я стали всё более и более активно заниматься теософской работой; с нами был очень тесно связан д-р Вудруф Шеферд. Я жила тогда на Бичвуд Драйв с тремя детьми, а Фостер Бэйли жил в палатке в Кротоне. Он был демобилизован после заключения перемирия, но ему был предоставлен длительный отпуск по болезни, так как он разбился во время пилотирования аэроплана, тренируя армейских лётчиков-наблюдателей. Меня познакомил с ним Дот Визерхед после моей лекции в Кротоне; он познакомил меня не только с ним, но также сыграл действенную роль в ознакомлении меня с оккультными истинами и с Кротоной. Фостер резюмировал своё воспоминание об этом знакомстве в следующих словах: "Всё, что я увидел, это копна волос на костлявой женщине!" У меня всегда были густые волосы. Это семейное наследие, и три девочки имеют восхитительные густые волосы. Я никогда не забуду замечание своей старшей дочери Дороти (которая славится своими замечаниями, имеющими двойное значение). Однажды в Англии я помыла свои волосы и сидела в саду в Оспринг Плейс, Фавершам, и сушила их. Дороти выглянула из окна и воскликнула: "Ох! Мама, если бы ты показывалась людям только со спины и они видели бы только твои замечательные волосы, они никогда не догадались бы, сколько тебе лет!"

В конце 1919 года м-ра Бэйли назначили Национальным секретарём Теософического Общества. Д-р Шеферд был назначен ответственным за пропаганду, а я стала редактором журнала нашей секции ("Вестник") и председателем комитета, управляющего Кротоной. Таким образом, нам были открыты все фазы работы, все политические соображения и принципы, которыми руководилась администрация. Генеральный секретарь м-р А.П. Уоррингтон был нашим близким другом, друзьями были также все старшие сотрудники, и казалось, что царит истинная гармония и отменный дух сотрудничества. Однако мало-помалу мы обнаружили, какой поверхностной была эта гармония. Мало-помалу мы вступили в очень тяжёлую и мучительную пору. Наша привязанность и личная преданность были на стороне наших друзей и соратников, но наше чувство справедливости и наша приверженность руководящим принципам постоянно подвергались суровому испытанию. Истина относительно положения дел заключалась в том, что руководство Теософического Общества в Соединённых Штатах, и ещё больше в Адьяре (международным центре), было в то время реакционным и придерживалось устаревших взглядов, в то время как новый подход к жизни и истине, свобода истолкований и безличность, хотя и должны были быть руководящими политическими соображениями, но на деле таковыми не были.

Было основано общество для установления всеобщего братства, но оно дегенерировало в сектантскую группу, более заинтересованную основанием и сохранением лож и увеличением числа членов, чем доведением до широкой публики истин Вневременной Мудрости. Доказательством этого является их политика недопущения в Эзотерическую Секцию для эзотерической тренировки никого, кто не был в течение двух лет членом Теософического Общества. Зачем в течение двух лет задерживать эзотерическое обучение, пока человек не продемонстрирует свою лояльность организации? Зачем требовать от людей обрезать свои связи с другими группами и организациями и клясться в верности "внешнему главе" Эзотерической Секции — когда единственная верность, которая должна требоваться, это верность служению своим собратьям, духовной Иерархии и превыше всего — собственной душе? Никакая личность не имеет права требовать духовной преданности от других личностей. Единственная клятва верности, которую должен дать человек, это сначала своему собственному божеству внутреннему — Душе, а позже — Учителю, под Чьим руководством он может более действенно служить своим собратьям.

Я помню, что на одном из первых собраний Эзотерической Секции, которое я посетила, мисс Поуп, которая была секретарём Эзотерической Секции, сделала удивительное утверждение, что никто в мире не может быть учеником Учителей Мудрости, пока он не будет объявлен таковым г-жа Безант. Это замечание разрушило иллюзию во мне, хотя тогда я не сказала об этом никому, кроме Фостера Бэйли. Я знала, что сколько я себя помню, я была учеником Учителя К.Х. Г-жа Безант, очевидно, выпустила меня из своего поля зрения. Я не могла понять, почему Учителя, которые считались имеющими универсальное сознание, искали своих учеников только в рядах Теософического Общества. Я знала, что это не могло быть так. Я знала, что Они не могут быть так ограничены в сознании, и позже я встречала много людей, которые были учениками Учителей и никогда не находились в контакте с Теософическим Обществом, и даже не слыхали о нём. Я думала, что нашла центр духовного света и понимания, а оказалось, что я попала просто в другую секту.

Мы обнаружили тогда, что Эзотерическая Секция полностью доминирует над Теософическим Обществом. Люди считались хорошими членами тогда и только тогда, когда они принимали авторитет Эзотерической Секции. Когда они выражали согласие со всеми заявлениями внешнего главы, и когда они были преданы людям, которых в каждой стране назначила Эзотерическая Секция. Некоторые из их заявлений казались смешными. Многие из назначенных людей были заурядными до крайней степени. Некоторое число тех, которые считались посвящёнными, были не особенно интеллектуальными или любящими, а ведь любовь и понимание, в своей полной мере, являются признаком посвящённого. Среди продвинутых членов наблюдалось соревнование и выдвижение притязаний, и как следствие этого, постоянная борьба между личностями — борьба, которая не ограничивалась устными баталиями, а выливалась на страницы журналов. Я никогда не забуду своего стыда, когда однажды один человек в Лос-Анджелесе сказал мне: "Если вы хотите узнать, каким не должно быть братство, поезжайте жить в Кротону". Он не знал, что я жила там.

Ситуация в целом была такой серьёзной, и раскол в Секции таким глубоким между теми, кто стоял за братство, за безличность, за невыдвижение притязаний и за отдачу себя служению человечеству, что Фостер телеграфировал г-жа Безант с той целью, что если Эзотерическая Секция не прекратит доминировать над Теософическим Обществом, то Эзотерическая Секция вскоре подвергнется очень серьёзному нападению. Примерно тогда же г-жа Безант послала В.П. Вадью в Штаты изучить ситуацию и разобраться в том, что происходит, и официальные собрания проводились под арбитражем Вадьи. Фостер, д-р Шеферд и я, наряду со многими другими, представляли демократическую сторону; м-р Уоррингтон, мисс Поуп и те, кто группировались вокруг них, защищали авторитет и господство Эзотерической Секции. Я никогда раньше в своей жизни не была замешана в организационные склоки и не испытывала никакого наслаждения от этого периода времени. Я очень любила некоторых людей, находящихся на другой стороне, и это чрезвычайно мучило меня. Эта склока со временем распространилась на всю Секцию и вовлекла её членов.

Тем временем мы упорно работали в наших офисах Теософического Общества; с детьми всё было в порядке; мы планировали пожениться, как только положение дел немного прояснится. Наш доход весьма серьёзно сократился. Оклады в Кротоне составляли десять долларов в неделю. Деньги от Уолтера Эванса перестали поступать вследствие развода. Фостер в то время ничего не имел. Он оставил свою юридическую практику во время войны, но намеревался возобновить её. Это была старая семейная практика, и когда ему было всего двадцать восемь лет, он заработал большую сумму за год. Он забросил её совсем, чтобы помогать мне в работе, которая постепенно начала приобретать для нас определённые формы — это одна из многих вещей, которыми он пожертвовал, когда избрал связать свою судьбу с моей. Дети обожали его и продолжают любить по сей день, и взаимоотношения между ними всегда были прочувствованными, а с его стороны — и очень жертвенными.

Они приняли его с самого начала. Он познакомился со старшей, Дороти, когда ей было девять лет, поднимаясь вверх к Бичвуд Драйв, чтобы нанести мне визит. Он услышал, что с дерева, находящегося впереди него, раздаются пронзительные вопли. Когда он поспешил к дереву, он увидел девочку, висящую коленями на ветке дерева. Он взглянул вверх на неё и сразу сказал: "Падай". И она упала в его руки и, как он символически выражался, осталась у него на руках навсегда. Милдред была ужасно больна, когда он впервые увидел её. Она в то время болела корью в скрытой форме, с температурой сто шесть градусов, однако, мы тогда не знали, что у неё было. Она по своей сути выраженный интроверт и можно было бы предположить, что у неё "скрытая" корь. Мы пытались найти специалиста, а тем временем моя подруга г-жа Копли Энос и я потратили день, обёртывая её в прохладные простыни, чтобы сбить температуру. Пришёл Фостер и принялся помогать нам. Милдред он понравился с первого взгляда, и с тех пор они были очень близки. Его знакомство с Эллисон выразилось в установлении дружбы с толстым и замаранным ребёнком, который делал пирожки из грязи в задней части двора.

Таким образом, наша с Фостером жизнь протекала по линии совместной общественной работы, и мы составляли планы и проекты на будущее. Ситуация в Теософическом Обществе становилась всё более и более трудной, и планы составлялись уже в расчёте на съезд в 1920 году, где вся ситуация вылилась во взрыв. Говоря с точки зрения своего внутреннего опыта, я разочаровалась в Теософическом Обществе так же, как в ортодоксальном христианстве, но ситуация была не такой острой, так как для меня приобрели смысл великие основные истины, и я не была одинока, так как Фостер и я уже планировали пожениться.

Теперь я подхожу к событию моей жизни, о котором я колеблюсь рассказать. Оно касается работы, которую я выполняла на протяжении последних двадцати семи лет. Эта работа получила всемирное признание и вызвала любопытство во всём мире. Она также доставила мне насмешки и недоверие, но поразительно мало, и я вполне понимаю это, так как я начала сама будучи очень недоверчиво настроена. Я спрашиваю себя: почему я вообще затронула этот вопрос, и почему я просто не следую своей ранее установленной политике позволить моей работе и книгам самим говорить за себя и быть моей наилучшей защитой? Я думаю, причина этого двояка.

Во-первых, я хочу указать на ту тесную связь, которую внутренняя Иерархия Учителей устанавливает с людьми, и я хочу облегчить другим людям выполнение работ такого типа — при условии, что это действительно работа такого же типа. Существует много разновидностей так называемых психических сочинений. Люди склонны не различать то, что является выражением желательного мышления — либо очень прекрасным, милым, имеющим очень хорошие намерения, написанным в христианском духе, подсознательным или, опять же, автоматическим сочинением, запечатлением мысленных потоков (каковую операцию каждый из нас постоянно делает), либо откровенным обманом — от тех сочинений, которые являются результатом сильной субъективной телепатической связи и откликом на впечатление, исходящее из определённых высоких Духовных Источников. В Библии снова и снова повторяются слова "И Господь сказал", после которых какой-нибудь пророк и провидец описывает то, что ему было сказано. Многое из этого прекрасно и имеет духовное значение. Многое, однако, несёт отпечаток бренного, человеческого, отражает представление человека о Боге, Его завистливости, Его мстительности и огромной кровожадности. Нам говорят, что великие музыканты слышат свои симфонии и хоралы внутренним слухом, затем переносят их на нотную бумагу. Откуда наши величайшие поэты и художники на протяжении веков черпали своё вдохновение? Из какого-то внутреннего источника красоты.

Весь этот предмет был затруднён благодаря многочисленным метафизическим и спиритуалистическим сочинениям, которые находятся на таком низком интеллектуальном уровне и так ординарны и посредственны по своему содержанию, что образованные люди смеются над ними и их нельзя заставить читать их. Следовательно, я хочу показать, что есть другой род запечатления и вдохновения, который может давать в результате сочинения такого уровня, который гораздо выше среднего, и которые сообщают учение, необходимое будущим поколениям. Я говорю это со всем смирением, потому что я всего лишь ручка или карандаш, стенограф и передатчик учения от Того, Кого я почитаю и уважаю и Кому была счастлива служить.

Свой первый контакт с Тибетцем я установила в ноябре 1919 года. Я отправила детей в школу и подумала, что смогу выкроить несколько минут для себя; я вышла на холм рядом с домом. Я присела и задумалась, а затем внезапно я села, встревоженная и внимательная. Я услышала то, что мне показалось чистой музыкальной нотой, которая звучала с неба, в холме и во мне. Затем я услышала голос, который сказал: "Есть некоторые книги, которые желательно написать для публики; их можете написать вы. Вы сделаете это?" Я без колебаний ответила: "Разумеется, нет. Я не какой-нибудь там психик (медиум), и я не хочу быть втянутой во что-нибудь вроде этого". Я сильно встревожилась, когда услышала, что громко разговариваю. Голос продолжал говорить, что мудрые люди не выносят поспешного суждения, что я имею особое дарование к высшей телепатии, и что то, что меня просят делать, не имеет ничего общего с низшим психизмом. Я ответила, что меня это не заботит, что я вообще не интересуюсь никакой работой психического характера. Невидимая личность, которая так отчётливо и непосредственно разговаривала со мной, затем сказала, что он даёт мне время на размышление, что он не считает мой ответ окончательным, и что он вернётся ровно через три недели, чтобы узнать, что я собираюсь делать.

Затем я встряхнулась, словно пробуждаясь ото сна, пошла домой и полностью забыла всё это. Я больше ни разу не вспоминала о нём и даже не говорила об этом Фостеру. В течение этого периода я не вспоминала об этом, но действительно, по истечении трёх недель со мной снова заговорили вечером, когда я сидела в своей гостиной, уложив детей спать. Снова я отказалась, но говоривший упросил меня пересмотреть своё решение и по крайней мере посмотреть в течение пары недель, что я могу сделать. К этому времени мне стало любопытно, но я нисколько не была убеждена, я решила, что попробую в течение пары недель или месяца, а затем посмотрю, что из этого выйдет. Как раз в течение этих нескольких недель я получила первые главы книги "Посвящение Человеческое и Солнечное".

Я хотела бы со всей ясностью подчеркнуть, что выполняемая мной работа не имеет никакой связи с автоматическим письмом. Автоматическое письмо очень опасно, за исключением редчайших случаев (и большинство людей, к несчастью, думает, что их случай как раз и является редким исключением). От стремящегося или ученика никогда не требуется, чтобы он был автоматом. От него никогда не требуется, чтобы он выпускал какую-либо часть своего аппарата из-под своего сознательного контроля. Если он делает это, он входит в состояние опасной негативности. В таком случае получаемый материал обычно бывает посредственным. В нём нет ничего нового, и он часто ухудшается со временем. Очень часто негативность субъекта дозволяет вход второй силе, которая по какой-то особой причине никогда не бывает такой же высокой по своему стандарту, как и первая. Затем появляется опасность одержания. Мы имели дело со множеством случаев одержания в результате автоматического письма.

В выполняемой мною работе нет негативности; напротив, я занимаю позицию интенсивного, позитивного внимания. Я сохраняю полный контроль над всеми своими чувствами восприятия и в том, что я делаю, нет никакого автоматизма. Я просто слушаю, отмечаю слова, которые я слышу, и регистрирую мысли, которые одна за другой падают в мой мозг. В том, что я выдаю публике, не сделано никаких изменений по сравнению с тем, что я получаю, если не считать того, что я причёсываю лексику или заменяю какое-нибудь необычное слово более понятным словом, всегда заботясь о том, чтобы сохранить первоначальный смысл. Я никогда не изменила ничего, что дал мне Тибетец. Если бы я хоть раз сделала это, Он не стал бы диктовать мне снова. Я хочу, чтобы это стало совершенно ясным. Я не всегда понимаю то, что даётся. Я не всегда соглашаюсь. Но я честно записываю всё это, а затем обнаруживаю, что это имеет смысл и пробуждает интуитивный отклик.

Эта работа Тибетца сильно заинтриговала людей и психологов повсюду. Они спорят относительно причины этого феномена и доказывают, что написанное мною, вероятно, исходит из моего подсознания. Мне сказали, что Юнг считает, что Тибетец — это низшее "я". Я как-нибудь (если буду иметь удовольствие встретиться с ним) спрошу у него, как моё персонифицированное высшее "Я" может посылать мне подарки из Индии, потому что именно это Он и сделал.

Несколько лет тому назад один очень близкий друг, тесно связанный со мною и Фостером с самого начала работы — м-р Генри Карпентер — уехал в Индию, чтобы попытаться найти Учителей в Шигадзе — маленькой туземной деревушке в Гималаях, сразу за тибетской границей. Он делал эту попытку три раза, несмотря на мои предупреждения, что он может найти Учителя прямо здесь в Нью-Йорке, если он предпримет надлежащие шаги, и если для этого созрело время. К моему немалому удивлению, он считал, что должен сказать Учителям, что у меня очень трудные условия жизни, и что Им следует лучше позаботиться об этом. Поскольку он был личным другом лорда Ридинга, некогда бывшего вице-королём Индии, ему были предоставлены все возможности для исполнения его замысла, но Далай Лама отказал ему в разрешении пересечь границу. Во время своей второй поездки в Индию, будучи в Гьяндзе (самая дальняя точка около границы, которой ему удалось достичь), он услышал большой шум со стороны территории почтовых бунгало. Он вышел посмотреть, в чём дело, и увидел ламу верхом на осле, который как раз въезжал на территорию. К нему явились с визитом четыре ламы, и все обитатели этой местности окружили их и кланялись им. Через своего переводчика м-р Карпентер выяснил ситуацию; ему сказали, что лама был настоятелем монастыря по ту сторону тибетской границы и прибыл специально для того, чтобы поговорить с м-ром Карпентером.

Настоятель сказал ему, что он интересуется выполняемой нами работой и спросил насчёт меня. Он расспрашивал о Тайной Школе и дал ему два больших пакета ладана для меня. Позже м-р Карпентер виделся с генералом Ладен Лха в Дарджилинге. Этот генерал — тибетец, получивший образование в Великобритании в публичной школе и университете; он стоял во главе секретной службы на тибетской границе. Он уже умер; он был великодушным и добрым человеком. М-р Карпентер рассказал ему о своём приключении с этим ламой и сказал ему, что тот был настоятелем одного ламаистского монастыря. Генерал начисто отверг такую возможность. Он сказал, что настоятель является очень большим и святым человеком, и что не было случая, чтобы он пересекал границу или встречался с жителем Запада. Однако, когда м-р Карпентер вернулся в следующем году, генерал Ладен Лха признал, что допустил ошибку — настоятель действительно спустился, чтобы увидеться с ним.

После того, как я в течение примерно месяца писала для Тибетца, я пришла в ужас от этого и наотрез отказалась дальше выполнять эту работу. Я сказала Тибетцу, что за моими девочками некому присматривать кроме меня, что если я заболею или свихнусь (что, по-видимому, произошло со многими психиками), они останутся одинокими, и что я не хочу рисковать. Он принял к сведению моё решение, но сказал мне, чтобы я вступила в контакт со своим Учителем К.Х. и обсудила этот вопрос с Ним. После обдумывания в течение недели или около этого я решила вступить в контакт с К.Х. и сделала это, следуя весьма определённой технике, которой Он обучил меня. Когда я получила возможность поговорить с К.Х., мы обсудили всё это дело. Он заверил меня, что мне не грозит никакая опасность, ни физическая, ни ментальная, и что я имею благоприятную возможность сделать действительно ценный кусок работы. Он сказал мне, что это он сам предложил, чтобы я помогала Тибетцу; что Он не переводит меня в ашрам (или духовную группу) Тибетца, а хочет, что я продолжала работать, оставаясь в его ашраме. В итоге, я согласилась с желанием К.Х. и сказала Тибетцу, что буду работать с ним. Я была исключительно его стенографом и секретарём и не являюсь членом его группы. Он никогда не вмешивался в мою личную работу или тренировку. Весной 1920 года я вступила в очень счастливую пору сотрудничества вместе с ним, одновременно работая в качестве старшего ученика в ашраме своего собственного Учителя.

С тех пор я написала очень много книг для Тибетца. Вскоре, после окончания первых нескольких глав книги "Посвящение Человеческое и Солнечное", я показала рукопись Б. П. Вадье. Он пришёл в большое возбуждение и объявил мне, что он публикует всё, что "идёт из этого источника", и напечатал первые главы в журнале "Теософист", издающемся в Адьяре. Затем проявились обычная теософская зависть и реакционность, и они больше ничего не печатали.

Стиль Тибетца с течением времени улучшился. Вначале он диктовал на тяжёлом, скудном английском языке, но вдвоём мы сумели выработать стиль и манеру изложения, пригодные для великих истин, открыть которые было Его задачей, а моей и моего мужа — довести до сведения публики.

В начале работы для Тибетца, я была вынуждена писать в строго определённые часы и это была чёткая, краткая и определённая диктовка. Текст давался слово в слово, таким образом, чтобы я отчётливо слышала голос. Следовательно, можно утверждать, что я начала с техники яснослышания; но очень скоро я обнаружила, что наши умы стали созвучны, что в этом не было необходимости, и что если я концентрируюсь достаточно сильно и моё внимание достаточно сфокусировано, я могу регистрировать и записывать мысли Тибетца (Его тщательно сформулированные и выраженные идеи) по мере того, как Он спускает их в мой ум. Это требует достижения и сохранения интенсивного, фокусированного внимания. Это почти похоже на способность, которую может демонстрировать продвинутый человек, занимающийся медитацией, удерживать достигнутую ступень духовного внимания на наивысшем возможном уровне. Это может утомлять на ранних стадиях, когда человек, по-видимому, чересчур усердно пытается сделать это очень хорошо, но позже это не требует усилий и результате появляется ясность мысли и стимуляция, оказывающая несомненно хорошее физическое действие.

Сегодня, в результате двадцатисемилетней работы вместе с Тибетцем, я могу вступать в телепатическую связь с Ним без малейшего труда. Я могу сохранять и действительно сохраняю свою собственную ментальную цельность всё время, и я всегда имею возможность спорить с Ним, если мне иногда кажется, что — как житель Запада — я лучше Его разбираюсь в вопросах изложения. Когда у ас происходит спор по какому-либо поводу, я неизменно пишу текст так, как хочет Он, хотя Он обычно соглашается изменить Своё изложение после обсуждения со мной. Если Он не меняет Свои словесные выражения и точку зрения, я ни в коем случае не изменяю того, что Он сказал.

В конце концов, это книги Его, а не мои, и ответственность несёт в основном Он. Он не позволяет делать мне ошибки и очень тщательно следит за окончательным вариантом. Это не означает, что я просто пишу под Его диктовку, а затем после перепечатки предъявляю Ему. Это означает, что Он тщательно наблюдает за окончательным вариантом. Я вполне намеренно объявляю это, поскольку немало людей, когда Тибетец пишет что-то, с чем они лично не согласны, склонны считать спорное место моей личной вставкой. Этого никогда не случалось, даже если я не всегда соглашалась или понимала и хотела что-то добавить — я опубликовала в точности то, что сказал Тибетец. Это обстоятельство я особенно подчёркиваю.

Некоторые изучающие говорят, когда они лично не понимают, что Тибетец имеет в виду, что Его неясные выражения (так называемые) обусловлены ошибочной передачей с моей стороны того, что Он сказал. Когда встречаются неясности, а их хватает в Его книгах, они обусловлены тем, что Он совершенно неспособен выражаться более ясно, благодаря ограничениям Своих читателей и трудности нахождения слов, могущих выразить новые истины и те интуитивные восприятия, которые пока что всё ещё блуждают на горизонте развивающегося сознания человека.

Книги, написанные Тибетцем, считают важными Учителя, ответственные за выдачу новых истин, которые нужны человечеству. Было также дано новое учение по линии духовной тренировки и подготовки стремящихся к ученичеству. Были сделаны большие изменения в методах и технике и в виду этого Тибетец особенно внимательно следил за тем, чтобы я не делала ошибок.

Во время второй фазы Мировой Войны, начавшейся в 1939 году, многие пацифисты и благонамеренные люди, хотя недумающие среди учащихся Тайной Школы и широкой публики, которым мы помогли войти в учение, заняли позицию, будто это я сама написала брошюры и статьи в поддержку ООН и о необходимости поражения держав Оси, и что Тибетец не несёт ответственности за антинацистскую направленность этих статей. Это снова неверно. Пацифисты приняли ортодоксальную и идеалистическую точку зрения, что раз Бог есть любовь, то Он не может быть настроен против Германии или против Японии. Так как Бог есть любовь, то у Него, а также и у Иерархии, работающей под руководством Христа — нет иной альтернативы, кроме как твёрдо стоять на стороне тех, кто стремится освободить человечество от порабощения, зла агрессии и коррупции. Никогда ещё не были так справедливы слова Христа: "Кто не со Мною, тот против Меня". Тибетец в своих сочинениях в то время занял твёрдую и непоколебимую позицию, и сегодня (в 1945 году) ввиду невыразимых зверств, жестокости и поработительной политики стран Оси, его позиция получила оправдание.

Всё это время ситуация в Кротоне становилась всё более острой. Вадья прибыл в Кротону (как представитель г-жи Безант) и улаживал разногласия, и мы единодушно сотрудничали с ним, чтобы вернуть Теософическое Общество к его исходному импульсу всеобщего братства. Мы сотрудничали, потому что в то время Вадья казался разумным и искренним и принимал интересы общества близко к сердцу. Трещина в Обществе неуклонно расширялась и быстро росла демаркационная линия между теми, кто стоял за демократическую точку зрения, и теми, кто стоял за духовный авторитет и полный контроль Эзотерической Секции над Теософическим Обществом.

Первоначальная платформа Теософического Общества основывалась на автономии лож в пределах различных национальных секций, но в то время, когда Фостер Бэйли и я включились в работу, вся эта ситуация кардинально изменилась. На должности в каждой ложе были выдвинуты те люди, которые являлись членами Эзотерической Секции, и посредством них г-жа Безант и адьярские лидеры контролировали каждую секцию и каждую ложу. Если человек не принимал диктат членов Эзотерической Секции, он попадал в немилость, и поэтому этому индивидууму было почти невозможно работать в ложе. Секционные журналы и международный журнал "Теософист" были заполнены нападками личного характера. Статьи были посвящены защите или охаиванию какого-нибудь индивидуума. Сильная струя психизма пронизывала Общество, благодаря психическим заявлениям м-ра Ледбитера и его необычайному контролю над г-жой Безант. Последствия скандала с Ледбитером всё ещё вызывали много толков. Заявления г-жи Безант насчёт Кришнамурти вызвали широкий раскол в Обществе. Из Адьяра исходили приказания со ссылкой на то, что это были приказания одного из Учителей, внешнему главе, гласившие, что каждый член Теософического Общества должен отдавать свои интересы одному или всем трём направлениям работы: Со-Масонский Орден, Орден Служения или просветительская деятельность. Если вы не делали этого, вы рассматривались как нелояльный, невнимательный к требованиям Учителей, и считались плохим теософом.

М-р Ледбитер опубликовал в Адьяре книги, которые были психическими по своему содержанию и которые было невозможно проверить; они несли на себе сильный отпечаток астрализма. Одна из его главных работ "Человек: откуда, куда и как" была книгой, которая доказала мне неправдоподобность того, что он писал. Эта книга описывает будущее и работу Иерархии в будущем; и мне показалось забавным и примечательным то, что большинство людей, якобы занимающих высокие посты в Иерархии и в будущей наступающей цивилизации, все были личными друзьями м-ра Ледбитера. Я знала некоторых из этих людей — почтенные, дружелюбные и посредственные люди, никто из них не был интеллектуальным гигантом, а большинство из них было совершенно незначительными людьми. Я совершила обширные путешествия и встретила немало людей, о которых я знала, что они более результативно служили миру, более разумно служили Христу и были более подлинными представителями братства, так что я прозрела и увидела тщетность и бесполезность такого рода литературы.

Благодаря всем этим разнообразным причинам многие люди покидали Теософическое Общество, будучи раздражены и сбиты с толку. Я часто спрашивала себя, какова бы была судьба Теософического Общества, если бы они имели твёрдость остаться в нём, если бы они отказались выйти из него и если бы они боролись за духовный базис движения. Но этого не произошло, и множество стоящих людей ушло, чувствуя разочарование, помехи и не имея возможности работать. Лично я никогда не отказывалась от членства в Обществе, и только в течение последних нескольких лет я прекратила вносить свои ежегодные взносы. Я пишу об этом довольно подробно, потому что это была та ситуация или фон, которая вызвала необходимые изменения и определила нашу работу на следующие двадцать лет.

Ученики всех Учителей находятся повсюду в мире, работая по многим различным линиям, чтобы вести человечество к свету и воплотить Царство Божие на Земле; за потерю престижа Теософического Общества ответственна его позиция, заключающаяся в том, что оно считает себя единственным каналом, и его отказ признавать другие группы и организации, как составные и одинаково важные части Теософического Движения (а не Теософического Общества). Теперь, кажется Теософическому Обществу довольно поздно исправлять свои пути, чтобы выйти из изоляции и стать частью большого Теософического Движения, которое ныне охватывает мир. Это Движение выражает себя не только через посредство различных оккультных и эзотерических организаций, но и через посредство рабочих союзов, через посредство признания нужд человечество повсюду. Больно смотреть на вырождение исходного прекрасного импульса тем из нас, кто любит принципы и истины, за которые первоначально выступала теософия.

Не впадайте в ошибку — Движение, основанное Е.П. Блаватской, было составной частью Иерархического плана. На протяжении веков всегда существовали теософические общества — наименование Движения не является новым — но Е.П. Блаватская сообщила этому делу свет и публичную известность, что установило новую ноту, вывело на открытую сцену пренебрегаемую и до тех пор в какой-то степени тайную группу, и сделало возможным публике повсюду откликнуться на это очень древнее усилие. Мир находится в неоплатном долгу перед г-жа Безант за работу, которую она выполнила, сделав основные положения учения Теософического Общества доступными массам людей во всех странах. Нет абсолютно никакой причины, по которой мы должны игнорировать колоссальную величественную работу, которую она выполнила для Учителей и человечества. Те, кто на протяжении последних пяти лет яростно нападали на неё, кажутся мне такими же незначительными, как блохи, нападающие на слона.

В 1920 году вся эта ситуация достигла своей кульминационной точки. Раскол между авторитарными деятелями Эзотерической Секции и более демократическими умами Теософического Общества неуклонно увеличивался. В Америке м-р Уоррингтон и руководители и главы Эзотерической Секции повсюду представляли собой одну группу, а другой группой в то время руководили Фостер Бэйли и Б.П. Вадья. Такова была ситуация, принявшая угрожающие масштабы, когда летом 1920 года в Чикаго состоялся знаменитый съезд. Я никогда в своей жизни не участвовала ни в каких съездах и сказать, что я была разочарована, возмущена и оскорблена — значит выразиться слишком мягко. Со всех частей Соединённых Штатов собрались вместе мужчины и женщины, которые, как предполагалось, были заняты преподаванием и пропагандированием братства. Ненависть и озлобление, личная враждебность и политические манипуляции, были такими возмутительными и шокирующими, что я поклялась никогда в жизни больше не посещать другие теософские съезды. Мы были должностными лицами Теософического Общества, стоящими по своему рангу вслед за м-ром Уоррингтоном, но нас была небольшая горстка. С самого начала съезда было очевидно, что Эзотерическая Секция удерживает контроль, и что те, кто стояли за братство и демократию, будут в безнадёжном меньшинстве и поэтому будут побиты.

На стороне авторитарных деятелей были теософы, которые находились в очень жалком положении. Они находились под контролем Эзотерической Секции, но чувствовали, что используемые методы являются губительными. Многие из них делали всё возможное, чтобы выказать дружеское отношение к нам как индивидуумам. Некоторые из них к концу работы съезда убедились в правоте нашей позиции и сказали нам об этом. Другие, которые пришли на съезд с открытым умом, взвесили свои интересы и стали на нашу сторону. Однако, несмотря на всё это, мы потерпели полное поражение, а Эзотерическая Секция агрессивно торжествовала. Нам ничего не оставалось делать, как вернуться в Кротону, и ситуация сложилась так, что в конце концов м-р Уоррингтон был вынужден оставить свой пост главы Теософического Общества в Америке, хотя он сохранил свои позиции в Эзотерической Секции. Ему наследовал м-р Роджерс, который находился в сильной оппозиции к нам и вкладывал в свою оппозицию больше личного отношения, чем м-р Уоррингтон. Последний понял нашу искренность и, невзирая на расхождения по организационным вопросам, между м-ром Уоррингтоном, Фостером и мною существовала сильная привязанность. М-р Роджерс был человеком гораздо меньшего калибра, и он убрал нас с наших постов, как только вошёл в силу. Так окончилось наше пребывание в Кротоне и наше очень реальное усилие послужить Теософическому Обществу.

Эта глава отмечает резкую грань между миром, в котором я жила, и миром, в котором я живу теперь (1947 год). Начался совершенно новый цикл. До сих пор я была просто Алиса Бэйли — женщина из верхов, мать и церковный работник; моё время принадлежало мне; никто ничего не знал обо мне; я могла располагать своим временем, как мне заблагорассудится, не считая заботы о детях; никто не требовал встреч со мной; я не читала никаких корректур, не давала никаких публичных лекций; и сверх всего, не было никакой бесконечной корреспонденции и писания писем, требующих моего внимания. Я иногда спрашиваю себя, имеет ли публика хотя бы отдалённое представление о том поистине ужасном количестве писем, которые я получаю и диктую. Я не преувеличиваю, когда говорю, что в некоторые годы я диктовала свыше тридцати писем в день, а однажды я сама возилась с текущей ежедневной корреспонденцией, и у меня ушло сорок восемь минут только на распечатывание конвертов и доставание писем. Учтя всё это, а также добавив к этому тысячи циркуляров, которые я подписывала, плюс письма, которые я писала целым национальным группам (они не скреплялись моей личной подписью), вы поймёте, почему я однажды сказала своему мужу, что на моём надгробном камне будут начертаны слова: "Она умерла, погребённая бумагами". Сегодня моим рекордом является шесть тысяч писем в год, потому что сейчас я переправляю значительную часть своей корреспонденции тем мужчинам и женщинам, которые могут уделить больше внимания, времени и заботы ответам на адресованные мне письма. Иногда я подписываю эти письма, а иногда нет, и я хотела бы выразить свою искреннюю признательность в этой связи особенно Виктору Фоксу и одному-двум другим людям, которые написали для меня совершенно чудесные письма моим корреспондентам (эти письма получили благодарную признательность), причём без всякой похвалы себе за эту работу. Это то, что я называю бескорыстным служением — писать письма, которые вы не подписываете, и за которые получает благодарность кто-то другой.

Весь этот период моей (1921-1931 года) был заполнен довольно утомительным чтением. Мне было трудно внести в него луч света или оживить ту монотонную рутину, в которую я окунулась в течение этих лет. Ни Фостер Бэйли, ни я не планировали такую жизнь, и мы часто говорили, что если бы мы знали, что готовит нам будущее, мы никогда не принялись бы за эти дела. Это яркий случай истинности поговорки, что "неведение блаженно".

После того совершенно возмутительного ежегодного съезда Теософического Общества в Чикаго Фостер и я вернулись в Кротону крайне разочарованные, глубоко убеждённые, что Теософическое Общество управляется исключительно на личных началах, с упором на статус личности, на личную преданность, на личные симпатии и антипатии и на наложение личных решений на массу личных последователей. Мы просто не знали, что делать и в каком направлении работать. М-р Уоррингтон больше не был президентом Теософического Общества; его место занял м-р Роджерс. Мой муж пока ещё оставался Национальным секретарём, а я — редактором национального журнала и председателем комитета в Кротоне.

Я никогда не забуду, как однажды утром, после того, как м-р Роджерс занял свой пост, мы поднялись в его офис, чтобы сообщить ему о нашем желании продолжать служение Теософическому Обществу. М-р Роджерс посмотрел на нас и задал вопрос: "Как вы думаете, есть ли способ, которым вы можете служить мне? Итак, мы остались без работы, без денег, без будущего, с тремя детьми и в полной неопределённости относительно того, что нам делать. Была предпринята попытка выселить нас из Кротоны, но Фостер телеграфировал г-же Безант, и она немедленно пресекла эту попытку. Это было бы прямо-таки бесчестно.

Это было очень трудное время. Мы ещё не поженились, и Фостер жил в палатке на земле, принадлежащей Кротоне. Будучи очень осмотрительной английской женщиной, я жила вместе с одной леди, которая была моей компаньонкой, чтобы предотвратить грязные сплетни. Одна из вещей, которую я попыталась сделать и, думаю, сделала это успешно, это спасти оккультизм от позорной репутации. Я попыталась сделать профессию оккультиста респектабельной, и, к своему удивлению, добилась успеха. Пока я была не замужем и дети были маленькими, я всегда жила вместе с какой-нибудь пожилой подругой. После брака мой муж и дети сами по себе служили достаточной защитой. Кстати, я никогда не интересовалась ни одним мужчиной, кроме своего мужа Фостера Бэйли; кроме того, ни одна порядочная и уважающая себя женщина не станет вести такой образ жизни, что её дети, став старше, будут осуждать её. Это сыграло положительную роль для оккультного движения, так как сегодня мировой оккультизм имеет вполне респектабельную репутацию и множество достойных людей ничего не имеют против того, чтобы остальная часть мира смотрела на них как на изучающих оккультизм. Я чувствую, что это одна из тех вещей, осуществить которые было моим предназначением, и я не думаю, что когда-нибудь снова оккультная область мысли будет пользоваться такой же дурной репутацией, как это было с 1850 года до сих пор.

Всё ещё пишутся книги, чернящие Елену Петровну Блаватскую и г-жу Безант, и удивляешься, чего добиваются их авторы. Насколько я понимаю, нынешнее поколение изучающих не питает ни малейшего интереса к доводам "за" или "против" её натуры. Для них не имеет никакого значения, показывает ли то-то и то-то этих женщин с хорошей или плохой стороны. То, что их интересует — это учение и истина. Это полезно и правильно. Мне хочется, чтобы эти современные писаки, тратящие месяцы на копание в грязи и пытающиеся доказать чью-то низость, поняли идиотизм своей деятельности. Они не затрагивают истину; они не изменяют преданность тех, кто знает; они не влияют на стремление к оккультному пониманию и не причиняют вреда никому, кроме самих себя.

Жизнь в этом послевоенном мире слишком значительна, чтобы какому-нибудь мужчине или женщине стоило заниматься обесславливанием или уничижением людей, умерших десятки лет тому назад. Есть работа, которая должна быть выполнена в мире сегодня; есть истина, которая должна быть признана, и здесь нет места тем, кто занимается злословием и личными нападками, чтобы заработать несколько сотен долларов на врагах учения. Это одна из причин, по которой я пишу эту автобиографию. Таковы факты.

В те прежние времена, о которых я пишу, никто не верил, что наступит время, когда учение, которое я как раз начала выдавать, и работа, которой посвятили себя Фостер и я, примет такие масштабы, что её различные ответвления получат ныне международное признание, и что учение поможет многим сотням тысяч людей. Мы были в одиночестве, имея горстку никому не известных последователей, против одной из наиболее могущественных, так называемых оккультных, корпораций в мире. У нас не было денег, и мы не видели перспектив в будущем. Наши общие финансы на тот день, когда мы сели и взвесили ситуацию и наметили планы на будущее, составляли ровно один доллар восемьдесят пять центов. Это был конец месяца, мы задолжали за квартиру, счёт бакалейщика за прошлый месяц был не оплачен, также как и квартира, газ, свет и счёт молочника. Поскольку мы не были женаты, Фостер не нёс за всё это никакой ответственности, но даже в те дни он всё делил со мной. Мы не получали никакого жалования от Теософического Общества, а своего очень маленького дохода я получала. Казалось, что я находилась в безвыходном положении.

Хотя я признана во всём мире как учитель медитации, лично я в то же время никогда не оставляла своей привычки молиться. Я считаю, что настоящий оккультист использует молитву и медитацию, чередуя их по мере надобности, и что и то, и другое одинаково важно в духовной жизни. Трудность с молитвой состоит в том, что средний человек превращает её в целиком эгоистичную вещь и в средство приобретения каких-то вещей для своего отдельного "я". Истинная молитва ничего не просит для своего отдельного "я", ею всегда пользуются те, кто стремится помочь другим. Некоторые люди слишком высокомерны, чтобы молиться, и считают медитацию гораздо более возвышенной и более пригодной для своего высокого уровня развития. Для меня всегда было достаточным основанием то, что Христос не только молился, но и научил нас Господней Молитве. Кроме того, для меня медитация является ментальным процессом, посредством которого человек может приобрести ясное знание божества и осознание царства душ или Царства Божьего. Она является действием головы и ума, и в ней очень нуждаются недумающие люди мира. Молитва имеет эмоциональный и сердечный характер и везде используется для удовлетворения желаний. Оба этих средства должны использовать стремящиеся и ученики мира. Позже я коснусь Призыва, который является синтезом того и другого.

Как бы то ни было, в то время материальной нужды я, снова как обычно, прибегла к молитве, и той ночью я молилась. На следующее утро, выйдя на крыльцо, я обнаружила там требуемые деньги; кроме того, через день-два Фостер Бэйли получил письмо от м-ра Эрнеста Суфферна, в котором он предлагал ему должность в Нью-Йорке в связи с Теософическим Обществом этого города за жалование триста долларов в месяц. Он предложил также приобрести для нас дом в пригороде по ту сторону Гудзона. Фостер принял это предложение и уехал в Нью-Йорк, а я осталась, чтобы наблюдать за развитием событий и присматривать за детьми.

Со мной в то время жила Аугуста Крэйг, которую все мы, знавшие и любившие её, обычно называли "Крэйги". Она жила с нами в течение многих лет кряду; я и мои дети очень любили её. Она была уникальной личностью, очень умной и остроумной. Она никогда не подходила к проблемам обычным образом или под обычным углом. По-видимому, это было потому, что она была четыре раза замужем и имела большой опыт относительно людей и дел. Она была одним из немногих людей, к которым я могла пойти за советом, потому что она и я полностью понимали друг друга. У неё был язвительный язык, и тем не менее она обладала таким обаянием, что где бы мы ни жили, почтальон, молочник и мороженщик, если они не были женаты, все как один пытались отторгнуть её от меня. Но она не вышла ни за кого из них замуж. Она решила, что жизнь со мной достаточно интересна, и она была привязана ко мне всё время, до тех пор, пока за несколько лет до своей смерти она не уехала в дом для престарелых женщин в Калифорнию, главным образом потому, как она сказала мне, что ей нет никакого дела до старых женщин. Однако, будучи старой женщиной (ей было больше семидесяти лет, когда она уехала от меня), она считала, что они могут извлечь пользу из её опыта. Я не думаю, что она получала удовольствие от других женщин, но она чувствовала, что приносит им очень много хорошего, и я гарантирую, что так оно и было. Она всегда очень хорошо относилась ко мне.

В конце 1920 года Фостер написал мне, предлагая присоединиться к нему в Нью-Йорке, и я оставила детей на попечение Крэйги, зная, что они будут в безопасности и что о них позаботятся и будут любить. Я поехала в Нью-Йорк; там Фостер встретил меня и отвёз на квартиру в Йонкерс, недалеко от своего жилища. Вскоре после этого мы поженились — однажды утром поехали в Сити Холл, оформили лицензию (разрешение на брак), попросили человека в бюро лицензий рекомендовать какого-нибудь священника для брачной церемонии, и тут же сочетались браком. Сразу после этого мы вернулись в офис для послеобеденной работы, и с того момента мы проводим её вместе в течение двадцати шести лет.

Следующий шаг, который нам надо было предпринять — это обставить дом, который м-р Суфферн приобрёл для нас в Риджфилд Парк, Нью-Джерси, а затем Фостеру нужно было съездить на Запад и привести детей. Я осталась там, чтобы расставить вещи, повесить занавески, оборудовать дом всем необходимым — большую часть всего этого предоставил нам м-р Суфферн — и стала с тревогой ожидать возвращения своего мужа и трёх девочек. Крейги не поехала с ними; она приехала позже.

Я никогда не забуду их прибытия на Большой Центральный вокзал. Я никогда не видела такого усталого, измученного человека, как Фостер Бэйли. Все четверо показались на перроне — Фостер держал на руках Элли, а Дороти и Милдред держались за его костюм, и как радостно было нам всем устраиваться в новом доме. Это был первый раз, когда дети увидели Восток. Они никогда не видели снега и редко обували ботинки, и они словно попали в новую цивилизацию. Как он справился с ними, я не знаю, и я думаю, что здесь уместно отметить, каким хорошим отчимом он был для детей. Пока они были детьми, он ни разу не дал им понять, что они не его дети, и они очень многим обязаны ему. Я думаю, они преданы ему, и это вполне естественно.

Этот совершенно новый цикл жизни означал для всех нас приспособление к множеству перемен. В первое время было не только интенсивное давление работы, которую нужно было выполнять для людей и Учителей, но и требовалось сочетать это также с семейными заботами, с ведением домашнего хозяйства, с воспитанием детей и — что для меня оказалось самым трудным — с растущей публичной известностью. Я никогда не любила публичную известность. Мне никогда не нравилось назойливое любопытство широкой публики или их мнение, что раз вы пишите книги и выступаете с лекциями перед публикой, у вас не должно быть частной жизни. По-видимому, они считают, что им есть дело до всего, что вы обязаны рассказать им обо всём, что они хотят узнать, и обрисовать им себя так, как они посчитают нужным.

Я никогда не забуду, как я однажды в Нью-Йорке выступала перед аудиторией в восемьсот человек и говорила им, что все они могут достичь определённой меры духовного постижения, если постараются приложить достаточные усилия, но что это повлечёт за собой жертвы, как это произошло в моей собственной жизни. Я рассказала им, что научилась гладить детскую одежду и другое бельё, одновременно читая книги на духовную и оккультную тему, причём это не привело к порче белья. Я сказала им, что они могут регулировать своё мышление и учиться ментальной концентрации и духовной ориентации во время чистки картофеля или лущения бобов, потому что именно это мне пришлось делать, ибо я не верю в полезность принесения себя в жертву своей семье и её благополучию в ущерб своим собственным духовным побуждениям. Когда лекция окончилась, в аудитории встала одна женщина и публично обвинила меня в том, что я злоупотребляю вниманием публики, говоря о таких тривиальных вещах. Я ответила ей и сказала, что не считаю благополучие семьи тривиальной вещью, и что я навсегда запомнила работу одной женщины, которая была хорошо известным лектором и преподавателем, однако, её семья, состоящая из шести детей, никогда не видела её и ответственность за заботу о них ложилась на любого, кто обращал на это внимание.

Лично я вообще не пеняю на человека, который осуществляет своё духовное продвижение за счёт своей семьи или друзей. Этим сильно грешат в разных оккультных группах. Когда люди приходят ко мне и говорят, что их семья не симпатизирует их духовному устремлению, я задаю им следующие вопросы: "Не досаждаете ли вы всем окружающим своей оккультной литературой? Не требуете ли вы полной тишины в доме, когда выполняете свою утреннюю медитацию? Приготовили ли вы им ужин, прежде чем отправиться на собрание?" Именно в этом отношении изучающие оккультизм выставляют себя в дурацком освещении и создают плохую репутацию всему оккультизму в целом. Духовную жизнь не ведут за счёт других, и если люди страдают от того, что вы хотите попасть в Рай, то это просто отвратительно.

Если есть в мире люди, которые делают меня утомлённой, усталой и больной — так это академические (учёные), технические (профессиональные) оккультисты. Вторая группа, которая утомляет меня — это простофили, которые думают, что находятся в контакте с Учителями, и таинственно шепчут о сообщениях, которые они якобы получают от Учителей. Моё отношение ко всем этим сообщениям следующее: "Я верю, что это говорит Учитель; я верю в то, что это учение; но воспользуйтесь своей интуицией — может быть, это не так". Некоторые могут посчитать меня уклончивой и скользкой как угорь, но я на самом деле лишь оставляю людей свободными.

Именно этот контакт с широкой публикой, который начал медленно развёртываться в 1921 году, положил начало очень трудному периоду в моей жизни. Я всегда считала, что моим восходящим знаком, должно быть, является Рак, потому что я люблю скрываться и быть невидимой; и стих в Библии, который всегда казался мне весьма важным, упоминает "тень большой скалы в знойной стране".

Многие ведущие астрологи забавлялись тем, что пытались составить мой гороскоп. Большинство из них считает моим восходящим знаком Лев, потому что они считают меня большой индивидуалисткой. Лишь один из них приписал мне Рак в качестве восходящего знака, и он проницательно и с симпатией увидел мою проблему в связи с публичной известностью, и я думаю, что он под моим впечатлением принял Рак в качестве моего восходящего знака. Однако, по моему убеждению, моим восходящим знаком являются Рыбы. У меня муж — Рыбы, и одна дочь — Рыбы; и Рыбы — это знак медиума или посредника. Я не медиум, но я являюсь чем-то вроде "посредничающего человека" между Иерархией и широкой публикой. Я хотела бы, чтобы вы обратили внимание, что я говорю о широкой публике, а не об оккультных группах. Я знаю и убеждена, что широкая публика более готова к здоровой информации об Учителях и лучше подготовлена к нормальному и здравому истолкованию оккультной истины, чем члены средней оккультной группы.

Дети теперь приближались к возрасту, когда нормальная физическая забота, поглощающая внимание средней матери, сменяется эмоциональными потребностями. Этот цикл, который длится, пока они не войдут в юношеский возраст, чрезвычайно труден — труден для детей и пугающе труден для матерей. Я вообще не уверена, что я реагировала хорошо или мудро, и, видимо, мне просто повезло, если мои дочери сегодня, судя по всему, любят меня. Все они воспитывались в гораздо более нормальных условиях, чем я — отданная на воспитание чужим людям — гувернанткам и учителям, и, видимо, благодаря этому мне было трудно понять их. Я имела очень возвышенное представление о том, какими должны быть отношения между матерью и детьми. А у них такого возвышенного представления не было. Я была просто кем-то, от кого они ожидали заботы о себе, но от кого также можно было ожидать запрета делать то, что им хочется. Я научилась многому в течение нескольких лет во время этого короткого цикла, и этот цикл оказался очень ценным, когда мне пришлось помогать другим матерям улаживать свои проблемы. Оглядываясь назад, я часто думаю, что у моих детей не было серьёзных причин для разногласий со мной, потому что искренне пыталась понять и проявить симпатию — но беря это в общем и в целом — я недовольна средним родителям в этой стране и в Великобритании.

Здесь в Соединённых Штатах мы так мягки и снисходительны к нашим детям, что у них очень мало чувства ответственности или самодисциплины, в то время как в Великобритании дисциплина, родительские требования, надзор и контроль такие строгие, что заставляют любого ребёнка бунтовать. В обоих странах это в результате приводит к одному и тому же — бунту. Сегодня британское молодое поколение, судя по тому, что я знаю, находится в состоянии полного недоумения относительно того, что им следует делать и каково должно быть положение младшего поколения в мире, в то время как поведение солдат американской армии в Европе и повсюду было таким шокирующем, что они серьёзно уронили престиж США в мире. Я не виню американских мальчиков — я виню их матерей, их отцов, их школьных учителей и их армейских офицеров, которые не дали им никакого чувства направленности, никакого чувства ответственности и никакого подлинного стандарта жизни. Безусловно, это вина не одних только юношей, что столь многие из них вели себя разболтанно во время мировой войны, когда они оказались в заморских странах.

Когда я была в Европе и Великобритании летом 1946 года, я получила информацию непосредственно из первых рук от жителей многих стран об их поведении, о десятках тысяч незаконных детей, которые остались беспризорными и непризнанными, и о сотнях девушек, на которых они женились и потом бросили. Одной из самых интересных вещей, которые я открыла, было то, каким уважением пользовались солдаты-негры за их деликатное и щепетильное отношение к девушкам — они не использовали девушек в своих интересах, если те сами этого не хотели. Когда я так критикую американских юношей — а это также в некоторой степени справедливо в отношении более дисциплинированных солдат — я признаю, как я говорила несколько раз в Англии людям, критиковавшим при мне американских солдат: "Всё это совершенно справедливо и я вполне готова поверить, что американские парни такие, как вы говорите, но что вы скажете о распущенных английских, французских и немецких девушках — ведь для этой игры требуются двое". Хотя наши парни имели чересчур много денег, и наши офицеры говорили им, чтобы они не стеснялись, находясь на действительной службе, тем не менее и девушки других наций также должны нести ответственность. До некоторой степени можно понять, что эти истощённые и голодающие девушки решали сойтись с американскими солдатами ради получения мяса и хлеба для своих семей. Я говорю, что это извиняет их, но я должна сказать это, поскольку это голый факт.

Вся эта проблема секса и взаимоотношения полов, по-видимому, относится к числу мировых проблем, которые должны быть решены в течение следующего столетия. Как она будет решена — не мне об этом говорить. Я полагаю, что это главным образом вопрос правильного воспитания и внушения молодым людям в отрочестве, что расплатой за грех является смерть. Один из самых чистых людей, которых я знала, который никогда в своей жизни не вёл себя дурно, как это по-пуритански называется, сказал мне, что единственной причиной этого было то, что в возрасте девятнадцати лет отец повёл его в медицинский музей и показал ему некоторые последствия дурного поведения. Я не верю в пользу внушения страха для исправления плохого поведения и пороков, но не исключено, что материальное подтверждение неправильного материального образа действий имеет ценность.

Я не собираюсь подробно рассуждать об этом предмете, но он имеет отношение к проблеме, с которой я столкнулась, когда мы поселились в доме в Риджфилд Парк. Мне нужно было послать своих детей в публичные школы в Нью-Джерси. Я была знакома с идеей совместного обучения мальчиков и девочек, но только среди специально отобранных детей, которым ещё не было десяти лет. Сама я не была продуктом системы совместного обучения и вообще не была уверена в том, что она годится для детей, приближающихся к подростковому возрасту, но у меня не было выбора, и мне пришлось вплотную столкнуться с этой проблемой.

Если семья и родительское влияние правильны, тогда, по-моему, нет лучшей системы, чем совместное обучение. Мои девочки были очень удивлены, когда впервые приехали в Англию и увидели, как английские девочки смотрят на английских мальчиков. Они обнаружили, что в Англии девочки переоценивают мальчиков, секс там окутан покровом тайны, и они совершенно не умеют вести себя с мальчиками; в то время как американские девочки, ежедневно встречаясь с мальчиками, сидя в классе вместе с ними, вместе завтракая, идя в школу и из школы вместе, вместе играя на площадках, имеют более здоровое и полезное отношение. Я надеюсь, что вскоре мы увидим введение системы совместного обучения во всех странах. Но за этой системой должна стоять семья, дополняющая и компенсирующая то, чего не хватает школьной системе. Очень важно научить мальчиков и девочек правильному отношению и ответственности по отношению друг к другу и предоставить им больше свободы в определённых, взаимно приемлемых пределах — свободы, основанной на доверии.

Мои девочки начали заниматься в публичной школе. Я не могу сказать, чтобы они особенно отличились. Каждый год они переходили в следующий класс, однако, я не помню, чтобы они оказывались на первом месте в классе или удостаивались почестей. Я не считаю, что это бросает какую-то тень на них, у всех у них были прекрасные умы, и они оказались очень разумными членами общества; но они не были особенно увлечены обучением. Я помню, как Дороти принесла мне редакционную статью из "Нью-Йорк Таймс", когда перешла в среднюю школу. Статья обсуждала систему совместного обучения и указывала на её полезность для народа. Однако, в ней также обращалось внимание на то, что эта система терпит неудачу в случае высокоинтеллектуальных, творческих или одарённых детей. Моя дочь сказала: "Это сказано о нас и вот почему мы не получаем лучшие отметки в школе". По-видимому, она была права, но я не дала ей понять, что придерживаюсь того же мнения. Беда с массовым совместным обучением состоит в том, что учителя имеют чересчур большие классы и дети не получают надлежащего внимания. Я помню, как однажды спросила у Милдред, почему она не выполняет домашние задания. "Ну, мама, — сказала она. — я вычислила, что так как в моём классе шестьдесят учеников, то учитель снова вызовет меня не раньше, чем через три недели, и поэтому сейчас мне нет необходимости что-то делать". Во всяком случае, они аккуратно посещали школу, окончили все классы и нормально закончили школу. Однако, они много читали. Они постоянно встречались с интересными людьми, слушали интересные разговоры, и благодаря Фостеру и мне были в контакте с людьми со всего мира, так что их образование в действительности было очень широким.

Всё это время Фостер работал в качестве секретаря Теософической Ассоциации в Нью-Йорке — неофициальной независимой организации — а я готовила, шила, занималась домашним хозяйством и писала дома книги. Каждый понедельник Фостер и я вставали в 5 часов и занимались еженедельной стиркой, включая стирку простыней, потому что наши доходы были невелики и только в течение последних лет я частично освободилась от своей домашней работы.

Фостер в то время организовал Комитет-1400 — комитет, посвятивший себя попытке вернуть Теософическое Общество к его первоначальным принципам. Этот комитет был копией в миниатюре большого всемирного раскола, который достиг апогея в 1939 году с началом мировой войны. Это было по существу борьбой между реакционными, консервативными силами Общества и новыми либеральными силами, которые работали над восстановлением первоначальных принципов Общества. Эта была борьба между избранной, изолированной, высокомерной группой, которые считали себя мудрее и духовнее остальных членов, и тех, кто любил своих собратьев, кто верил в прогресс и всеобщность истины. Это была борьба между исключающей фракцией и включающей группой. Это не было борьбой доктрин; это была борьба принципов, и Фостер тратил много времени на организацию этой борьбы.

Из Индии вернулся Б.П. Вадья, и мы сначала надеялись, что он поддержит наши действия. Однако, мы обнаружили, что он планировал по мере возможности стать президентом Теософического Общества в этой стране с помощью Фостера и Комитета-1400. Фостер, однако, не имел достаточной организационной силы, чтобы поставить у власти человека, представляющего Комитет. Комитет был организован для того, чтобы доводить до сведения членов Теософического Общества известные проблемы и принципы. Когда Вадья разобрался в этой ситуации, он пригрозил, что утратит интерес к этому делу и перейдёт в Объединёную Ложу Теософов — соперничающую и очень сектантскую организацию. Она представляет фундаменталистскую позицию в Теософическом Обществе, вместе с одной-двумя другими теософскими группами, которые представляют ортодоксально-теологическую точку зрения, считающую, что последнее слово было сказано Е.П. Блаватской, что больше нечего сказать, и что если человек не принимает их интерпретацию того, что Е.П. Блаватская сказала и имела в виду, то он не может быть хорошим теософом. По-видимому, это объясняет тот факт, что все эти фундаменталистские группы остались очень немногочисленными.

Тем временем Комитет-1400 продолжал свою работу. Состоялись очередные выборы, члены сделали выбор (или, вернее, Эзотерическая Секция продиктовала свой выбор), и вследствие этого работа Комитета подошла к концу. Вадья, как он и говорил, перешёл на сторону Объединённой Ложи Теософов, и в конце концов вернулся в Индию, где начал издавать один из лучших нынешних оккультных журналов. Он называется "Арийский Путь" и является исключительно хорошим. Слово "арийский" здесь не имеет ничего общего с гитлеровским употреблением этого слова. Оно относится к арийскому способу духовной оценки и к пути, посредством которого люди, принадлежащие к пятой (арийской) коренной расе, осуществляют подход к действительности.

Я тем временем начала вести класс по изучению "Тайной Доктрины" и сняла комнату на Мэдисон Авеню, где мы могли бы вести классы и устраивать встречи с людьми. Этот класс начал работать в 1921 году и исключительно хорошо посещался. Регулярно приходили люди из различных теософических обществ и оккультных групп. М-р Ричард Пратер, старый коллега В.К. Джаджа и ученик Е.П. Блаватской, однажды пришёл в мой класс, а на следующей неделе привёл ко мне весь свой класс по изучению "Тайной Доктрины".

Я упоминаю это обстоятельство для пользы Объединённой Ложи Теософов и ради тех, кто заявляет, что истинная теософская родословная ведёт начало от Е.П. Блаватской через В.К. Джаджа. Всей теософии, которую я знаю, меня обучили личные друзья и ученики Е.П. Блаватской, и м-р Пратер признал это. Позже он вручил мне полученные от Е.П. Блаватской инструкции для эзотерической секции. Они идентичны тем, которые я видела, находясь в Эзотерической Секции, но они были даны мне без всяких условий, и я имела свободу использовать их по своему усмотрению, что я и делала. Когда он умер много лет тому назад, его теософическая библиотека перешла в наши руки, включая все старые номера "Люцифера" и все старые теософические журнальные издания, плюс другие эзотерические бумаги, которые он получил от Е.П. Блаватской.

Среди бумаг, которые он мне дал, была одна, в которой Е.П. Блаватская выражает своё пожелание, чтобы эзотерическая секция называлась "Тайной Школой". Это пожелание не было реализовано; у меня появилась мысль о том, что желание Старой Леди следует исполнить, и таким образом наша Школа и получила своё название.

Другая старая ученица Е.П. Блаватской и полковника Олькотта, мисс Сара Джекобс, дала мне фотоснимки портретов Учителей, полученных ею от полковника Олькотта, так что я имею более чем счастливое ощущение, что многие личные друзья и ученики Е.П. Блаватской одобрили мои действия. Я имела их одобрение и помощь, пока они не ушли на ту сторону. Все они естественно, были старыми людьми, когда я впервые встретилась с ними. Позиция тогдашних теософских лидеров и членов всегда удивляла меня. Они никогда не одобряли то, что я преподавала, хотя то, что я преподавала, исходило непосредственно от лично тренированных учеников Е.П. Блаватской и с большей вероятностью точно, чем то, что исходит от людей, не знавших её. Я упоминаю об этом потому, что в интересах работы я хотела бы, чтобы её истоки были признаны.

На основе класса по изучению "Тайной Доктрины" возникли группы изучающих по всей стране, которые получили конспекты лекций, которые я читала классу на Мэдисон Авеню. Эти классы росли и процветали, пока не вызвали определённый антагонизм со стороны теософов, и д-р Джекоб Бонггрен предостерёг меня, что классы находятся под ударом. Он был старым учеником Е.П. Блаватской, его сочинения можно найти в старых журналах, и я очень горжусь тем, что он стоял за меня в то время.

В 1921 году мы сформировали небольшую медитационную группу, состоящую из пяти человек плюс мой муж и я; мы обычно встречались по вторникам во второй половине дня после работы, чтобы поговорить о важных вещах, обсудить План Учителей Мудрости и некоторое время помедитировать о нашем участии в нём. Эта группа стабильно встречалась с лета 1922 года до лета 1923 года. Тем временем я продолжала писать для Тибетца, и книги "Посвящение Человеческое и Солнечное", "Письма об Оккультной Медитации" и "Сознание Атома" находились в печати.

Люди склонны считать, что раз вы написали книгу по такому техническому предмету, как медитация, то вы всё о нём знаете. Я стала получать письма со всего мира от людей, просящих меня научить их медитации или помочь им вступить в контакт с Учителями Мудрости. Последнее требование всегда удивляло меня. Я не отношусь к оккультным учителям, претендующим на то, что они точно знают, чего хочет Учитель, или обладают правом знакомить с Учителями любопытствующих и глупцов. С Учителями не вступают в контакт таким путём. Они не ищут знакомства с любопытными искателями, простаками или неинтеллектуальными людьми. Их может найти лишь бескорыстный служитель расы и разумный истолкователь истины и никто иной.

Я выдала учение в таком виде, как оно пришло ко мне от Тибетца, и за него несёт ответственность Он. Как Учитель Мудрости, Он знает то, чего не знаю я, и имеет доступ к записям и истинам, скрытым от меня. Допущение, что я знаю всё, что выдано в Его книгах, неверно. Как тренированный ученик я, возможно, знаю больше среднего читателя, но я не имею того знания, которым обладает Тибетец. Он располагает огромным знанием, и я часто изумляюсь, когда слышу, что некоторые враждебно настроенные теософы (я могла бы назвать их имена, но не стану делать этого) характеризуют меня как "своеобразную леди, которая держит своё ухо у замочной скважины Шамбалы". Пройдёт много времени, прежде чем я заслужу это право "войти в место, где Воля Бога известна", и когда я достигну этого, мне не нужна будет никакая замочная скважина.

Летом 1922 года я выехала с семьёй на три месяца в Амагансетт, Лонг Айленд, и стала раз в неделю писать письма группе людей, чтобы они изучали и читали во время нашего отсутствия. Во многих случаях казалось стоящим посылать эти письма тем, кто спрашивал о медитации, о пути к Богу и о духовном Плане для человечества; поэтому мы посылали им копии наших писем по мере их написания. К тому времени, когда мы вернулись в Нью-Йорк в сентябре 1922 года было необходимо рассмотреть вопрос, как нам справиться с корреспонденцией, накопившейся в результате растущей продажи книг, как удовлетворить запросы класса по изучению Тайной Доктрины, и как справиться со всеми призывами о помощи по духовным линиям, с которыми мы столкнулись. Вследствие этого мы в апреле 1923 года организовали Тайную Школу.

Четыре-пять человек, связанных с моим мужем и мною по классу, занимавшемуся по вторникам во второй половине дня, сплотились вокруг нас. Двое из них двадцать четыре года спустя всё ещё продолжают работать с нами, а двое из них уже ушли по ту сторону черты. У нас не было ни малейшего понятия, как управиться с такой работой. Никто из нас (за одним исключением) никогда не принадлежал ни к какой школе корреспонденции и ничего не знал о том, как работать с людьми посредством переписки. Всё, что у нас было — это добрые намерения, горячее желание принести какую-нибудь пользу и три книги на оккультные темы. С тех пор через школу прошли свыше тридцати тысяч людей. Многие сотни тех, кто присоединились к школе десять, двенадцать или восемнадцать лет тому назад, всё ещё остаются с нами; работа Тайной Школы известна и признана почти во всех странах мира, за исключением России и около четырёх других стран.

Если бы мы, хотя бы отдалённо, предвидели впереди обширную и всеохватывающую работу, я сильно сомневаюсь, что у нас хватило бы мужества даже начать. Если бы я представляла заботы и неприятности, которые она повлекла, и ответственность, которую возлагает любая эзотерическая школа, то я знаю, что не взялась бы за эту работу; но дураки ломятся туда, куда не осмеливаются сунуться ангелы, и я пошла напролом.

Я ничего не достигла бы без поддержки и мудрости моего мужа. Я содрогаюсь при мысли об ошибках, которые я бы сделала, неправильных суждениях, которые бы я допустила и юридических последствиях всего этого, которые обрушились бы на меня. Его ясный юридический ум, его безличность и неспособность впадать в возбуждение, когда по моему мнению он должен был бы впасть, постоянно спасали меня от меня самой.

Вести эзотерическую школу нелегко. Совсем непросто взять на себя ответственность учить людей истинной медитации. Тяжело двигаться по узкому, как лезвие бритвы, пути, пролегающему между высшим психизмом или духовным восприятием и низшим психизмом, которым многие люди обладают наравне с кошками и собаками. Нелегко различать между психическим предчувствием и интуитивным восприятием, а кроме того держать в своих руках духовную жизнь людей, когда они добровольно отдаются в твои руки для тренировки, и давать им то, что необходимо. Всё это было бы невозможно в таких масштабах, если бы не чудесная помощь работников Главной квартиры и учащихся-секретарей на местах. Мы начинали с одной комнаты. Теперь (в 1947 году) у нас два этажа на Одиннадцатой Уэст Сорок Второй Стрит и очень большой штат сотрудников, а также Главные квартиры в Англии, Голландии, Италии и Швейцарии. Сегодня, кроме штата Главной квартиры, у нас есть группа из ста сорока секретарей — старших учащихся, которые помогают наставлять других изучающих. Эти секретари разбросаны по всему миру и именно благодаря их бескорыстной и добровольной помощи, оказываемой неуклонно на протяжении многих лет, мы имеем возможность поддерживать течение работы.

При начале работы были сформулированы определённые основные принципы, которые, как мы решили, должны управлять всею деятельностью этой группы. Я стремлюсь внести в это полную ясность, так как считаю, что они фундаментальны и должны управлять всеми эзотерическими школами и хочу, чтобы после моей смерти эти принципы по-прежнему определяли политику. Базисная тренировка, предоставляемая Тайной Школой, есть то, что давалось ученикам на протяжении веков. Поэтому Тайная Школа, в случае своей успешности, не будет по крайней мере в этом веке иметь много учеников. Тех, кто готовы подвергнуться тренировке по духовным законам, управляющим всеми учениками, довольно мало, хотя мы видим, что число их возрастает. Тайная Школа не является школой для тех, кого можно тренировать, чтобы они действовали непосредственно и сознательно под руководством Учителей Мудрости. В мире сегодня много школ для испытуемых, и они выполняют большую, благородную и необходимую работу.

В течение длительного времени я была сильно озадачена тем, почему члены Теософического Общества и особенно Эзотерической Секции относятся с таким антагонизмом к работе, которую я стараюсь выполнять. Я знала, что это не было связано с нашей деятельностью в Теософическом Обществе, а основывалось на чём-то другом, и это приводило меня в недоумение. Мне казалось, и всё ещё кажется, что в мире сегодня есть простор для сотен истинных эзотерических школ, и что все они должны быть способны работать в сотрудничестве друг с другом, дополняя друг друга и помогая друг другу.

Я долго недоумевала в связи с этим, а потом в Париже в начале 30-ых годов я спросила м-ра Маркола, тогдашнего главу Теософического Общества во Франции: "В чём дело?" Он взглянул на меня с неподдельным недоумением и сказал, что они естественно ненавидят меня за то, что я не разрешаю людям из своей группы вступать в Эзотерическую Секцию. Я взглянула на него с таким же изумлением и сказала ему, что у нас в Тайной Школе мы имеем четыре различных сорта теософов, четыре различных вида розенкрейцеров, и что никто из них не собирался присоединяться к Теософическому Обществу, членами которого он и я состоим. Я напомнила ему, что никто не получал доступ в Эзотерическую Секцию, пока он не пробыл два года членом Теософического Общества и спросила его, почему людей, готовых к эзотерической тренировке, нужно заставлять ждать два года в какой-то чисто экзотерической группе. Он не мог ответить на это, и я увеличила его замешательство, указав (это, как я вижу сейчас, не было вполне тактичным с моей стороны), что очень жалко, что Тайная Школа и Эзотерическая Секция не могут счастливо работать вместе. Я указала на то, что Эзотерическая Секция является наилучшей школой для испытуемых в мире, так как она питает огонь устремления и воспитывает у своих членов преданность, а мы предоставляем собой школу для тренировки людей, готовящихся стать "принятыми учениками", то есть тех, кто находится на последних стадиях пути испытания, и что у нас делается ударение на безличности и ментальном развитии. Я добавила, что наша работа намеренно носит характер исключительности — мы сохраняем только тех, кто действительно упорно трудится и выказывает признаки истинной ментальной культуры. Я сказала ему, что мы отклонили сотни людей эмоционального, преданного (девоционального) типа, и что если бы мы смогли работать вместе, я бы направила многих из этих людей в Эзотерическую Секцию. Он не был ни впечатлён, ни обрадован этим, и я не могу сказать, что порицаю его за это. Это не значит, что я хотела умалить кого-то своим рассуждением, потому что, по моему мнению, обе группы равно необходимы; обе могут служить духовным целям, и будь человек испытуемым или учеником, он в любом случае является духовно ориентированным человеческим существом, требующим тренировки и дисциплины.

Эта идея о статусе и положении была бичом Теософического Общества и многих оккультных групп. Я часто говорила школьным секретарям, что их старшинство в Теософической Школе не обязательно указывает на их высокое духовное развитие, и что в своей группе изучающих они могут иметь начинающего, который опередил их на Пути Ученичества. Почему люди склонны считать, что эмоциональная, сильно ощущающая, чувствительная, восприимчивая личность менее значительна, чем человек ментального типа — это другая вещь, которая озадачивает меня. Никто не может обойтись без своего сердца или своей головы, и истинный оккультный учащийся сочетает их. Главы Теософического Общества не позволяют ни одному члену Теософической Школы вступать в Эзотерическую Секцию, если он не порвёт связь с нами. Это в корне неправильно и является источником великой ереси — разъединения.

Мы не требуем никакого такого разъединения и говорим учащимся, что если занятия в Школе способствовали углублению их духовной жизни, расширению их кругозора и росту их ментального восприятия, то они имеют полное право применить этот опыт в церкви, обществе, организации или группе, доме или общине, — везде, где им суждено жить. Благодаря этой позиции мы имеем активных учащихся, являющихся членами различных теософских организаций, каждая из которых считает себя единственно истинной. Мы имеем учащихся, принадлежащих четырём различным группам розенкрейцеров. Мы имеем членов церкви, католиков и протестантов, последователей Христианской Науки, людей из Единства и членов почти всех организаций, имеющих духовную или религиозную основу. Мы принимаем людей, которые вообще не имеют никаких верований, но склонны принять какую-нибудь гипотезу и попытаться доказать её значимость. Следовательно, Теософическая Школа по своему мышлению является не сектантской, не политической, а глубоко интернациональной. Её ключевой нотой является служение. Её члены могут работать в любой секте или любой политической партии при условии, что они помнят, что все пути ведут к Богу, и если всем их мышлением руководит стремление к благоденствию единого человечества. Помимо всего остального, это школа, в которой учащегося учат, что души людей суть одно.

Я хотела бы также добавить, что это школа, где преподаётся научная вера в духовную Иерархию нашей планеты, не как доктрину, а как существующее и проявляющее себя Царство Природы. Было дано много церковных учений о Царстве Божьем и о Царстве Душ. Это лишь иные названия для того же самого — духовной Иерархии этой планеты.

Это школа, в которой развивают истинное, оккультное подчинение (послушание). Это оккультное подчинение не включает в себя никакого подчинения мне или любому другому главе Школы, или какому бы то ни было человеческому существу. От учащихся Теософической Школы не требуется заверений в лояльности или клятв в личной преданности какому-то индивидууму. Однако, им преподают неукоснительное подчинение указам своей собственной души. По мере того, как голос души делается им всё более знакомым, он в конечном счёте сделает их сочленами Царства Божьего и приведёт их лицом к лицу с Христом.

Так в 1923 году мы организовали школу, которая была не доктринальной, не сектантской и была основана на Вневременной Мудрости, которая дошла до нас с незапамятных времён. Мы основали школу, имеющую определённую цель и специфическое название — школу, которая была включающей, а не исключающей, и которая ориентировала своих учащихся на жизнь служения как путь приближения к Иерархии, вместо пути эгоистической духовной работы над своим усовершенствованием. Мы решили, что работа должна быть трудной, тяжёлой и суровой так, чтобы недостаточно интеллектуальные люди были отсеяны. Основать оккультную школу на началах личного интереса — это одна из самых лёгких вещей на свете, и именно это и делается всё время, но мы не хотели, чтобы у нас было что-то в таком роде.

Мало-помалу мы научились как надо организовывать работу, обучать персонал, систематизировать регистрационные записи и применять такие деловые методы, которые гарантировали бы надлежащее обслуживание наших учащихся. Мы поставили Школу на добровольную финансовую основу и не брали никакую плату за учёбу. Благодаря этому мы не находимся в финансовой зависимости от учащихся, и я имею полную свободу в любой момент исключить какого-нибудь учащегося, если он не извлекает пользы из наших занятий. За нашей спиной не стоит никакой "ангел" и никакой крупный жертвователь. Работа поддерживается за счёт небольших пожертвований большого числа людей, что гораздо более здраво и более надёжно.

Я думаю, что это всё, что я должна сказать об основании Школы и её деятельности. Это самая сердцевина того, что мы делаем. У нас сегодня есть британская, немецкая, итальянская, швейцарская и южно-американская секции, организована работа в Турции и Западной Африке, и во многих других странах рассеяны наши члены. Школьные издания выходят на многих языках, и учащимися в этих странах руководят секретари, которые говорят на их родном языке. Деятельное служение расширяется на более обширную область, и я больше не буду говорить здесь на эту тему.

Следующие шесть лет, с 1924 года по 1930 год, были несколько монотонными. Когда я обозреваю их, я глубоко понимаю цикл, в котором день за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем я делала одно и то же, продолжая развивать Теософическую Школу. Я непрерывно писала школьные издания и статьи. Я постоянно встречалась с людьми по предварительной договорённости, и к 1928 году я часто встречалась с людьми через каждые двадцать минут на протяжении всего дня. Я никогда не тешила себя тем, что это оттого, что я такая замечательная женщина. Это было главным образом оттого, что я не брала никакой платы.

Это было время, когда самые разные психологи разъезжали с лекциями по всей стране. Любые психоаналитики принимали людей и брали за это солидные деньги. Я никогда не взимала денег, и мои дни были заполнены встречами с людьми, которые имели ту или иную проблему и надеялись, что я смогу решить её. В Нью-Йорке в то время была одна женщина, которая брала пятьсот долларов за получасовую встречу, и к ней записывались на приём. Я гарантирую, что она никогда не давала таких полезных советов, какие давала я бесплатно.

В ту пору я вполне отчётливо увидела одну из загадок человеческой природы. Я открыла, что люди проявляли полную готовность говорить о своих интимных обыденных делах, разоблачая свои половые отношения со своими мужьями или жёнами мне — совершенно незнакомому человеку. Я считаю, что моя отрицательная реакция на это была обусловлена моим британским воспитанием, так как мы здесь в Америке более принято среди другой половины англо-саксонской расы. Откровенно говоря, мне это никогда не нравилось. Определённая сдержанность полезна и правильна, и я всегда отдавала себе отчёт в том, что когда люди чересчур откровенны с кем-то или вовлекли его в интимный разговор, они обычно кончают ненавистью к нему — ненавистью, которая не заслужена тем человеком, которому они доверились. Меня никогда не интересовали половые отношения людей, но я понимаю, что это важный фактор в гармонии индивидуумов.

Вся эта проблема находится сегодня в текучем состоянии. Сама я — консервативная британка, с ужасом отношусь к разводу, с неприязнью — к разговорам на половые темы, однако, я действительно знаю, что современное поколение не так уж неправо. Я действительно знаю, что викторианская позиция была порочной и пагубной. Их секретность и покров тайны вокруг всей проблемы секса был опасной вещью для невинных молодых людей, ведущих естественный творческий образ жизни. Разговоры шёпотом, секретничанье, общение за запертыми дверьми возбуждало любопытство молодёжи и приводило в результате к грязному мышлению; иногда трудно извинить викторианских отца и мать. Сегодня мы страдаем от реакции на это. Молодёжь почти наверняка знает чересчур много, но я лично считаю, что это гораздо более безопасно, чем те условия, в которых росла я.

В чём именно заключается решение половой проблемы рас, я не знаю. Я знаю, что в иностранных государствах согласно британскому закону и, по-видимому, по немецкому и любому другому закону, человек, являющийся мусульманином, может иметь много жён. Мужчины любой национальности — американцы, британцы и представители любой другой национальности — всегда имели множество контактов. Из всей этой половой неразборчивости и из всех этих поисков ответа в конечном счёте возникает какое-то настоящее решение. Французы не получат его, так как французская нация является демонстрацией того, что "ум — убийца реального". Они такие реалисты, что часто забывают духовные, субъективные вещи, и это указывает на большой пробел во французском образе мысли. Их Сенат не проводит свои заседания под эгидой Божества, их масонские ордена не признают законы Великих Лож других стран, так как они не признают никакого Великого Архитектора Вселенной; а их планируемые половые отношения основаны на чисто утилитарной концепции, что в своей основе разумно, если только считать, что в мире нет ничего, кроме материальной жизни.

Сегодня, в 1947 году, мир охвачен половым сумасшествием. В Великобритании, США и всех других странах происходит множество разводов; молодёжь женится, считая, что если союз окажется несчастливым, его можно будет расторгнуть, и кто скажет, что они неправы? Незаконнорождённые дети, как результат военного психоза в каждой стране, является почти правилом, а не исключением. Там, где прошли армии, остались сотни тысяч незаконных детей. Церковь мечет громы и молнии против современных взглядов на брак и его опошления, но не предлагает никакого решения; католическая и епископальная церкви США и Великобритании стоят на той точке зрения, что если развод совершён, то любой следующий брак является развратом.

В связи с этим мне вспоминается, как мне захотелось посетить утренние причащения в одной небольшой церкви в Тёнбридж Уэллс, находившейся недалеко от нашей Главной квартиры в этом городе. Я пошла к ректору и попросила разрешения, потому что Англия маленькая страна, и моя личность там очень хорошо известна. Ректор сказал, что ему нужно получить разрешение от епископа; в этом разрешении было отказано; ректор пришёл ко мне и сообщил, что мне нельзя пойти причаститься. Я несколько минут смотрела на ректора, а потом сказала: "Если бы я не была разведена, мне можно было бы пойти к причастию, даже если бы я приехала из Америки, где пила коктейли, играла в карты, кутила и имела полдюжины любовников. Двадцать лет тому назад я получила развод с полного согласия епископов и священников в епархии, так как они знали факты, и всё же мне отказано посетить причащение — мне, которая старалась служить Христу с пятнадцати лет". В английской церкви что-то в корне неправильно. Что-то неправильно также в епископальной церкви здесь, так как епископ этой церкви сказал мне однажды: "Никогда не говорите мне, что такой-то человек разведён, потому что если я не знаю этого, это никому не приносит вреда, а если я узнаю об этом, тогда я должен отказать в причастии". Комментарии излишни.

Мы находимся на пути к решению половой проблемы. Каким оно будет, я не знаю, я не знаю, но я верю в врождённую здравость человечества и в развёртывание замысла Бога. Может быть, решение будет найдено благодаря правильному воспитанию в наших школах и правильному отношению родителей во всём мире к своим юным мальчикам и девочкам. Нынешнее отношение покоится на страхе, невежестве и умалчивании. Должно наступить время, когда воспитатели и родители обсудят факты жизни и регулирование отношений между полами открыто и прямо с молодыми людьми, и я вижу, что это время быстро приближается. Молодые люди очень здравые, но их невежество часто ввергает их в затруднения. Если они узнают факты — грубые, неприкрашенные факты — они будут знать, что им делать. Все эти глупые разговоры о том, что детей находят в капусте, или их приносят аисты и тому подобные подходы к половой проблеме, а их много, оскорбительны для человеческого разума, а ведь наша молодёжь разумна в очень высокой степени.

Лично мне хотелось бы видеть, как каждый мальчик и девочка в юном возрасте попадают к понимающему врачу, и он рассказывает им факты, как они есть. Я хотела бы, чтобы у молодого поколения возникло уважение к их функциям будущих родителей следующего поколения, и я хотела бы, чтобы сегодняшние отец и мать (здесь я обобщаю) предоставили бы молодым людям больше свободы разбираться в своих собственных проблемах. Мой опыт говорит, что им можно доверить это, если они знают. Средние мальчик и девочка естественно не испорчены и не пойдут на рискованные шаги, если они знают о существовании риска. Я хотела бы, чтобы половую проблему рассмотрел с мальчиками и девочками врач; чтобы она была рассмотрена с точки зрения родительских функций, с точки зрения опасности беспорядочных половых сношений плюс предупреждение относительно гомосексуализма, который является одним из величайших бед, с которыми сталкиваются мальчики и девочки сегодня. Если даны факты и дана ясная картина, то мы, как общее правило можем, довериться нашим молодым людям, но, откровенно говоря, я не положилась бы на родителей, главным образом потому, что они преисполнены страха и не доверяют своим детям.

Всё это имеет характер предварительных рассуждений, потому что в течение следующих нескольких лет я естественно должна была столкнуться с проблемой мальчиков и девочек. У меня три очень привлекательные дочери, и вокруг них начали собираться мальчики, так что теперь, кроме массы людей в моём офисе, я видела всё время в своём доме массу мальчиков, и именно там я научилась понимать и любить обе эти группы. Я уважаю, люблю и доверяю молодому поколению.

Примерно в это время мы переехали из Риджфилд Парк в Стамфорд, Коннектикут. Наш друг м-р Грехем Фелпс-Стокс имел пустой дом на Лонг Айленд Саунд и разрешил нам жить в нём бесплатно несколько лет. Этот дом был гораздо красивее и больше, чем в Риджфилд Парк, и лично мне он понравился. Я всегда вспоминаю утреннюю пору там. В верхнем этаже дома была одна большая комната, находящаяся над апартаментами прислуги внизу. В ней были окна, выходившие на три стороны, и там я жила и работала. С нами была Крейги, и хотя там приходилось делать ужасно много домашней работы, девочки стали старше и стали оказывать гораздо больше помощи по дому. Фостер и я обычно регулярно выезжали в Нью-Йорк на большую часть недели, так как за детьми могла присмотреть Крейги. Они уже вошли в подростковый возраст и исключительно хорошо выглядели, и мы решили, что совершенно невозможно отдать их в публичную школу. Население Стамфорда в то время было по большей части чужеземным и три очаровательные белокурые девочки были бы совершенно беззащитны против итальянских мальчиков, так как они постоянно преследовали бы их. Я изложила эту проблему одной своей богатой подруге, и она оплатила их обучение в Лоу Хейвард Скул. Это была частная школа для девочек из высших классов, и они посещали её до тех пор, пока мы не уехали из Стамфорда.

Я не могу вспомнить всех мальчиков, собиравшихся у нас. Двое из них всё ещё остаются нашими друзьями и иногда навещают нас, хотя они оба женаты и имеют свои семьи. Они и теперь иногда приходят и всегда каким-то образом создаётся та счастливая, глубоко прочувствованная атмосфера, которая устраняет всякое напряжение и позволяет нам оживить тесную дружбу, независимо от того, как давно мы видели их в последний раз. Других я забыла. Они пришли и ушли. У меня осталось яркое воспоминание о том, как я сидела ночами в своей комнате с тремя стеклянными окнами, следя за огнями автомашин, свидетельствовавшими о том, что мальчик отвозит девочку обратно домой. Это обычно очень досаждало моим дочерям, но я всегда чувствовала, что с психологической точки зрения, это правильно. Мать всегда знала, где были её девочки, с кем они были и когда возвращались домой, и я никогда не сожалела о своей настойчивой позиции в этом вопросе. Но я часто жалела о часах, оторванных от сна. Все три девочки никогда не давали мне настоящего повода для беспокойства и недоверия к ним; я хотела бы теперь, когда они все замужем и живут своими собственными домами, воспользоваться возможностью и сказать, какими они были здравыми, разумными, какими понимающими и добропорядочными.

Так пролетели годы. Годы с 1925 года по 1930 год были временем приспособления, трудностей, радостей и роста. О них мало что можно сказать. Это были просто заурядные годы — годы работы, учреждения, стабилизации Тайной Школы, опубликования книг Тибетца и собирания вокруг нас группы мужчин и женщин, которые были не только нашими верными друзьями, работавшими вместе с нами с тех пор и доныне, но и были преданы служению человечеству.

Мы редко выезжали летом, так как этот дом стоял у пролива и имел свой собственный пляж, и девочки могли здесь плавать и собирать моллюсков. Я набила руку в приготовлении супа с моллюсками. Благодаря любезности друга у нас была машина, и мы могли ездить в Нью-Йорк и куда нам вздумается. Практически каждое воскресенье мы принимали дома гостей и друзей, и в доме часто было двадцать-тридцать человек. Мы сочетали их как приходилось — молодых и пожилых, людей с положением и без всякого положения, и я считаю, что все хорошо проводили время. Мы готовили торт и пунш, чай и кофе, и всякий, кто бы он ни был, должен был делить наши домашние заботы, мыть посуду и прибирать гостиную, когда день был позади.

У нас были кошка и собака, обладавшие исключительно индивидуальными характерами. Собака была очень ценным полицейским псом, внуком Рин Тин Тина. Считалось, что он должен защищать нас и отпугивать бродяг, но от него не было никакого проку. Ему всё нравилось, и он всех бродяг приглашал к нам домой. Он был очень тонкого воспитания, очень сенситивным и легко возбудимым и должен был постоянно принимать препараты брома, чтобы держать свои нервы в порядке. В нём не было ни капли злобности и все обожали его. Кот никого не обожал, кроме меня. Это был огромный и совершенно великолепный кот-самец, которого мы подобрали беспризорным, когда он был ещё маленьким котёнком. Он ни с кем не разговаривал, кроме меня. Он отказывался входить в дом, если меня не было внизу, так что в конце концов Фостер соорудил лесенку из сада в окно моей спальни и сделал дыру в окне, чтобы он мог взбираться в мою комнату, и с того момента он был совершенно счастлив и никогда не пользовался никакой дверью и всегда поднимался по лесенке прямо на мою постель.

Работа быстро разрасталась в течение этих лет. Мой муж начал издавать журнал "Маяк", который действительно удовлетворил нужду и делает это и теперь. Я обычно даю шесть-восемь публичных лекций в год, и так как входная плата не взималась, я легко могла набрать аудиторию в тысячу человек. Однако, со временем мы пришли к выводу, что большинство людей, посещавших мои лекции, были попросту те, кого в Нью-Йорке называют "летунами". Они слоняются с одной бесплатной лекции на другую, невзирая на их темы, и не получают никакой реальной пользы от того, что слушают. Поэтому пришло время, когда мы решили брать плату за вход на мои лекции, пусть даже всего по двадцать пять центов. Аудитория немедленно сократилась наполовину, и это доставило нам большое удовлетворение. Те, кто приходили, делали это потому, что хотели слушать и учиться и с ними стоило говорить.

Я всегда любили читать лекции и в течение последних двадцати лет никогда не знала, что значит нервничать на трибуне. Я люблю людей и верю им и смотрю на аудиторию просто как на славную личность. Я считаю чтение лекций самой приятной вещью на свете и сегодня, лишённая этого по состоянию здоровья, рассматриваю это как одну из величайших потерь. Мой доктор не разрешает этого, да и мой муж ужасно беспокоится, поэтому я выступаю с лекцией теперь только на ежегодной конференции.

В начале этого периода я завязала дружбу, которая значила для меня больше, чем всё остальное на свете, за исключением моего брака с Фостером Бэйли. Эта подруга была сочетанием простоты, доброты и бескорыстия, и она принесла в мою жизнь такое богатство и красоту, о которых я и не мечтала. Семнадцать долгих лет мы шли по духовному пути вместе. Я отдавала ей всё свободное время, которое у меня находилось, и вечно пропадала у неё дома. Нам нравились одни и те же вещи, интересовали одни и те же ценности и идеи. У нас не было секретов друг от друга, и я знала всё, что она думала о людях, обстоятельствах и её окружении. Мне доставляет радость то, что в течение последних семнадцати лет своей одинокой жизни она не была совсем одинокой. Понимать её, стоять около неё, позволять ей говорить со мною свободно и ощущать проистекающую из этого опору — было единственной компенсацией, которую я могла уплатить ей за её бесконечную доброту ко мне. В течение семнадцати лет она снабжала меня одеждой, и вплоть до её смерти в 1940 году я никогда не покупала себе ни одного предмета одежды. Я до сих пор ношу одежду, которую она подарила мне. Все драгоценности, которые у меня есть, подарила мне она. Когда я приехала в эту страну, я привезла с собой прекрасные кружева и драгоценности, но всё это пришлось продать, чтобы оплатить счета бакалейщика, и она позаботилась о том, чтобы кое-что из этого было возвращено. Она оплатила обучение девочек в школе и всегда оплачивала наши поездки в Европу и Великобританию и обратно. Мы были так близки, что если я заболевала, она тут же узнавала об этом. Я помню, как однажды несколько лет тому назад я заболела в Англии, и через несколько часов я получила от неё телеграфом пятьсот фунтов, так как она узнала, что я больна и мне могут понадобиться деньги.

Наша телепатическая взаимосвязь была совершенно необычной и продолжалась даже после её смерти. Когда после её кончины в её семье случались разные события, она телепатически обсуждала их со мной. Хотя я не могла знать о них, впоследствии я обнаруживала, что всё происходило именно так, и я даже сегодня очень часто нахожусь в контакте с ней. Она обладала очень глубоким знанием Вневременной Мудрости, но она боялась людей, боялась быть неправильно понятой, боялась, что люди любят её из-за её денег, и вообще глубоко боялась жизни. Я думаю, что я оказалась полезной ей в этом отношении, так как она уважала моё мнение и часто обнаруживала, что оно совпадает с её. Я играла для неё роль отдушины. Она знала, что может сказать мне всё, что угодно, и что дальше меня это не пойдёт. Даже умирая, она помнила обо мне, и всего за несколько дней до её смерти я получила от неё письмо, которое с трудом прочла, и в котором она писала о себе. Письмо отправил за неё кто-то другой. Одна из вещей, которую я ожидаю впереди, когда перейду по ту сторону черты, это встреча с ней, ожидающей меня, потому что она обещала мне это. Мы прекрасно провели время вместе, когда она была на земле. Мы хохотали и смеялись над одними и теми же вещами. Мы любили одни и те же цвета, и я часто спрашиваю себя: чем в прошлом я заслужила себе такую подругу в настоящем?

Дважды в год она обычно ездила в магазин и покупала мне восемь-девять платьев, в точности зная, какие вещи я люблю и какие цвета мне подходят; и дважды в год, получив коробки с этими прекрасными одеждами, я подходила к своему шкафу и вынимала эквивалентное количество прошлогодних платьев и посылала их личным подругам, которые, как я знала, находились в стеснённых обстоятельствах. Я не сторонник накопления вещей для личного пользования, и я знаю, что это значит — нуждаться в каком-нибудь платье или костюме и не быть в состоянии приобрести его. Нищета среди представителей высших классов, которые должны поддерживать определённый внешний вид, есть гораздо более горький опыт, чем многие другие разновидности опыта. Они не любят принимать милостыню и не могут ходить повсюду и попрошайничать, но их можно склонить принять то, в чём они нуждаются, от кого-то другого, например, от того, кто напишет так как я: "Мне только что подарили массу новых платьев, и я просто не в состоянии носить всё, что имею. У меня появится чувство жадности, если я буду цепляться за всю эту одежду, поэтому я посылаю вам парочку платьев, и вы очень обяжете меня, приняв их". Таким образом, радость, которую приносили эти красивые и хорошо сшитые вещи, нужно адресовать моей подруге, а не мне.

Мне трудно говорить так, как я привыкла, о людях, которые значат для меня больше всего. Особенно я чувствую это в данном случае и больше всего в случае моего мужа Фостера Бэйли. Мы обсудили этот вопрос и решили, что невозможно поместить в автобиографию то, что я хотела бы сказать.

Нам встретилась также другая интересная дружба; она имела некоторые важные следствия — следствия, которые скорее всего дадут о себе знать не в этой жизни, а в следующей. В Нью-Йорке есть клуб, который называется Клубом Знати. Однажды один член Клуба попросил меня спуститься вниз и послушать речь великого князя Александра. Он был сыном одного из русских царей и шурином покойного царя Николая. Я пошла больше из любопытства, чем по какой-либо другой причине, и попала в комнату, битком набитую всей элитной знати и королевского рода, собравшейся в то время в Нью-Йорке. Вскоре все мы встали, когда великий князь подошёл и сел в кресло на сцене. Когда все мы снова уселись, он очень серьёзно оглядел нас и потом сказал: "Я прошу вас на минуту забыть о том, что я великий князь, потому что я хочу поговорить с вами о ваших душах". Я была сильно удивлена, а после его выступления я повернулась к своей подруге, баронессе ....., и сказала: "Это забавно, что великий князь вступил в контакт с жителями этой страны, которые не заботятся о том, великий он князь или нет, а будут судить о нём по тому, что он собой представляет и по его выступлению". На том всё закончилось, и я больше не думала об этом.

На следующее утро, когда я была в своём офисе, позвонил телефон и чей-то голос сказал: "Его Императорское Высочество был бы рад, если г-жа Бэйли будет в отеле Ритц в одиннадцать часов". Поэтому г-жа Бэйли была в отеле в одиннадцать часов. Меня встретил в фойе секретарь великого князя. Он усадил меня, торжественно взглянул на меня и сказал: "Чего вы хотите от великого князя, г-жа Бэйли?" Я удивлённо взглянула на него и сказала: "Ничего. Я не представляю, зачем меня пригласили". "Но, — сказал м-р Румянов, — великий князь сказал, что вы хотите видеть его". Тогда я сказала ему, что не добиваюсь встречи с великим князем и не представляю себе, чего он хочет от меня. Я сказала ему, что присутствовала на выступлении великого князя и высказала своей подруге пожелание, чтобы он встретился с определёнными людьми. Тогда м-р Румянов повёл меня наверх в номер великого князя, и когда я приветствовала его и была усажена, он спросил меня, что он может сделать для меня. Я ответила: "Ничего". Затем я продолжала, что в Америке есть люди вроде г-жа дю Пон Ортиз, которые придерживаются тех же мнений, что и он, они имеют прекрасные дома и редко посещают лекции; и что я выразила надежду, что он, возможно, захочет встретиться с ними. После этого он заверил меня, что сделает всё, о чём я попрошу, а затем сказал: "Давайте теперь поговорим о серьёзных вещах". Мы провели примерно час, беседуя о духовных вещах и о необходимости любви в мире. Он только что опубликовал книгу под названием "Религия любви" и был заинтересован тем, чтобы она получила возможно более широкое распространение.

Вернувшись к себе в офис, я позвонила Алисе Ортиз и сказала ей, чтобы она приехала в Нью-Йорк и устроила ленч в честь великого князя в отеле "Амбассадор". Она решительно отказалась. Я столь же решительно убеждала её согласиться. Она приехала и устроила официальный завтрак. Посреди ленча м-р Румянов повернулся ко мне и спросил: "Кто вы такая, г-жа Бэйли? Мы не смогли ничего разузнать о вас". Я заверила его, что меня это не удивляет, потому что я никто — просто американская гражданка английского происхождения. Он покачал головой, по-видимому, совсем сбитый с толку, и сказал мне, что великий князь будет рад сделать всё, что я захочу.

Это было началом подлинной дружбы, которая длилась до смерти великого князя и позже. Он постоянно приглашал Фостера и меня в гости в Вальми на несколько дней. У нас происходили длинные интересные разговоры. Одной из вещей, которую, по моему мнению, мы оба глубоко осознали в этой дружбе, было то, что под своей кожей все мы сходны, и что будь вы королевской крови или человеком самого низкого социального положения, мы имеем те же симпатии и антипатии, те же боли и печали, те же источники счастья и то же побуждение духовно двигаться вперёд. Великий князь был убеждённым спиритуалистом, и мы очень увлекательно проводили время, устраивая небольшие сеансы в огромной гостиной Алисы.

Однажды во второй половине дня м-р Румянов позвонил моему мужу и спросил, свободны ли мой муж и я сегодня вечером, и если да, то не согласимся ли мы сопровождать великого князя в два места, где он должен выступить. Мы были рады сделать это, и поехали вместе с ним, куда ему было угодно, а после его выступления ограждали его от охотников за автографами. На обратном пути в отель великий князь вдруг повернулся ко мне и сказал: "Г-жа Бэйли, если бы я сказал вам, что я тоже знаю Тибетца, будет ли это что-нибудь значить для вас?" "Да, сэр, — сказала я. — Это значило бы очень много". "Ну что ж, — ответил великий князь, — в таком случае вы понимаете этот треугольник — вы Фостер и я". Это был, по-моему, последний раз, когда я видела его. Вскоре после этого он уехал на юг Франции, а мы поехали в Англию.

Пару лет спустя однажды около 6.30 утра я сидела в постели и читала, как вдруг к моему удивлению, вошёл великий князь, одетый в тёмносинюю пижаму, которую он часто носил. Он взглянул на меня, улыбнулся, помахал рукой и исчез. Я пошла к Фостеру и сказала ему, что великий князь умер. Так и оказалось. На следующий день в газетах я увидела некролог. Покидая Америку, он подарил мне свою фотографию, конечно с автографом, и примерно через год она исчезла. Она совсем пропала, и поскольку его больше не было в живых, я очень сожалела о пропаже и была уверена, что её стащил какой-нибудь охотник за фотографиями. Несколько лет спустя, идя вниз по Сорок Третьей Стрит в Нью-Йорке, я внезапно увидела великого князя, который шёл по направлению ко мне. Он улыбнулся и прошёл мимо, а когда я поднялась в свой офис, то увидела, что у меня на столе лежит утерянная фотография. Очевидно, между великим князем, Фостером Бэйли и мною была тесная связь на духовном уровне. В какой-нибудь следующей жизни мы узнаем причину контакта в этой жизни и установившейся дружбы и понимания.

На жизнь следует смотреть не как на изолированное событие, а как на эпизод в серии жизней. То, что осуществляется сегодня, друзья и семья, с которыми мы связаны, качества, характер и темперамент, который мы обнаруживаем — всё это просто указывает на итог прошлого. То, чем мы будем в следующей жизни, будет результатом того, чем мы были, и что мы делали в этой жизни.

Эти годы были заполнены делами. Девочки взрослели и вокруг них вились мальчики. Школа неуклонно росла и внутри меня появилось ощущение уверенности и осознания, что я нашла работу, о которой говорил мне К.Х. в 1895 году. Доктрина реинкарнации и Закон причины и следствия разрешили проблемы моего сомневающего ума. Иерархия была известна мне. Я имела привилегию вступать в контакт с К.Х. когда мне было нужно, так как мне можно было доверять в том отношении, что я буду держать дела моей личности в стороне от Его Ашрама и, следовательно, в мире. Признание книг Тибетца в мире неуклонно росло. Я сама написала несколько книг, которые встретили хороший приём, и я написала их с целью доказать, что можно выполнять так называемую психическую работу, такую, как моя работа с Тибетцем, и всё же сохранять свои собственные мозги и быть разумным человеческим существом. Благодаря книгам и росту числа членов Школы, Фостер и я приходили в контакт со всё большим числом людей во всём мире. Потоком сыпались письма с вопросами, с просьбами о помощи или с требованием, чтобы мы учредили группу в той или иной стране.

Я всегда придерживалась той теории, что наиболее глубокие и наиболее эзотерические истины можно было бы провозглашать во всеуслышание перед широкой публикой, и если имеется внутренний механизм духовного распознавания, то не может быть причинён никакой вред. Поэтому клятвы о сохранении тайны становятся бессмысленными. Никаких тайн нет. Есть только изложение истины и её понимание. В умах широкой публики царила большая путаница в связи с эзотеризмом и магией. Магия — это способ работы на физическом плане с субстанцией и материей, энергией и силой, чтобы создать формы, посредством которых жизнь может выразить себя. Эта работа опасна, поскольку она имеет дело с элементальными силами, и даже чистый сердцем нуждается в защите. Эзотеризм — это в действительности наука о духе. Он касается живого, духовного, жизненного принципа, находящегося в каждой форме. Он устанавливает единство как в пространстве, так и во времени. Он продвигает и осуществляет План под углом зрения стремящегося и является наукой о Пути, он инструктирует человека относительно техник грядущего сверхчеловечества и таким способом позволяет ему утвердиться на Пути более высокой эволюции.

Постепенно развёртывалась учебная программа Школы. Мы поддерживали работу, и всё ещё поддерживаем её в текущем состоянии, с целью удовлетворения меняющихся нужд, и мы постепенно накапливаем штат обученных людей для надзора за работой. Пятнадцать лет тому назад (в 1928 году) мы переехали в нашу нынешнюю Главную квартиру Тайной Школы, корпорации Люцис Траст, организации Доброй Воли и издательства Люцис Паблишинг Компани. Начав с маленькой горстки учащихся, мы сейчас имеем целый ряд духовных проектов, посвящённых служению человечеству, бесприбыльных и охватывающих весь мир, осуществление которых сделали возможным учащиеся Тайной Школы.

1930 год отмечает последний год того, что я называю нормальной жизнью. Начиная с этого времени, я стала поглощена работой в Европе, Великобритании и Соединённых Штатах, а также обучением и замужеством девочек, что потребовало от меня значительной эмоциональной отдачи. Сравнительно нормальный ритм моей жизни в 1924-1930 годах нарушился в 1931 году.

Эти шесть лет были во многих отношениях годами монотонного ритма и рутины — подъём утром, работа для Тибетца, затем я следила, чтобы девочки поднялись и приготовились идти в школу, отдавала распоряжения бакалейщикам, спешила на поезд в Нью-Йорк, чтобы попасть в свой офис к десяти часам, а затем монотонная работа — беспрерывные свидания, переписка, принятие решений в связи с работой Школы, обсуждение проблем с Фостером, ленч. Часто в конце дня я вела классы, и я оглядываюсь на те времена, когда я преподавала основы Тайной Доктрины, как на один из самых полезных и доставляющих удовлетворение периодов моей жизни.

Книга Е.П. Блаватской "Тайная Доктрина" сегодня во многих отношениях устарела и её подход к Вневременной Мудрости мало или вообще не привлекает современное поколение. Но те из нас, кто действительно изучили её и достигли некоторого понимания её внутреннего значения, обладают базисным пониманием истины, которого, по-видимому, не даёт никакая другая другая книга. Е.П. Блаватская сказала, что следующим истолкованием Вневременной Мудрости будет психологический подход, и "Трактат о Космическом Огне", который я опубликовала в 1925 году, является психологическим ключом к "Тайной Доктрине". Ни одна из моих книг не могла бы появиться, если бы я однажды не изучила очень тщательно "Тайную Доктрину".

Оглядываясь назад на свои юношеские годы и юношеские годы своих дочерей, я понимаю теперь, какое это трудное время — юность. У меня было гораздо худшее время, чем у моих девочек, потому что мне никто ничего не говорил. У них было достаточно трудное, но Бог знает, что у меня было худшее. Мне приходилось стоять рядом, глядя, как за ними охотятся, и надеяться, что они не попадут впросак — иногда это с ними случалось. Я какое-то время страдала оттого, что они считали меня старомодным родителем. Они рассматривали мои взгляды как устарелые, и мне приходилось вспоминать свои собственные случаи бунта в юности. Я видела и знала так много зла в мире, что страдала от страхов за них, которые оказались совершенно ненужными, но в то же время довольно сильно портили мне нервы. Они, как то свойственно юношескому возрасту, считали, что я ничего не знаю о сексе, что я не имею опыта обращения с мужчинами, что никто не любил меня, за исключением двух мужчин, за которыми я была замужем. Конечно, мои переживания были типичными переживаниями каждого родителя, который выпускает молодых людей в мир, особенно если это дочери. Сыновья освобождаются раньше и держат свой язык за зубами, и средняя мать ничего не знает о делах своего сына. Таким образом, следующие семь-восемь лет были трудными годами для меня, и я в общем не уверена, что мудро справилась с ними. Как бы то ни было, я не принесла им большого вреда, и это доставляет мне удовлетворение.

В конце 1930 года стало очевидно, что работа Школы в Великобритании и Европе возросла. Опубликованные нами книги проложили себе путь во всём мире, и посредством их мы приходили в контакт с людьми во всех странах. Многие из этих людей присоединились к Тайной Школе, и большая часть среди них разговаривали по-английски. В то время наша работа ещё не проводилась на иностранных языках, и у нас не было иноязычных секретарей. Информация о том, что мы делали и на каких позициях стояли, распространялась по всему миру главным образом благодаря книгам и людям, которые писали нам о медитации или в связи с теми или иными проблемами.

Члены Теософического Общества, недовольные узостью теософского представления истины, также вступали в контакт с нами, и многие из них присоединялись к Теософической Школе. Когда они делали заявку на это, я всегда указывала им, что мы лично не имеем возражения против их вступления, но главы Эзотерической Секции данного Общества будут решительно против. Правильно или неправильно, но я всегда указывала им, что их души принадлежат им самим, и что они не должны допускать диктата ни от кого, будь то от меня или от глав Эзотерической Секции. Результатом этого явилось то, что сегодня мы имеем в Тайной Школе многих самых старых и самых лучших членов Эзотерической Секции, которые не нашли никакого противоречия в следовании этим двум линиям подхода.

Смехотворная теория, распространяемая Эзотерической Секцией, будто опасно следовать двум линиям медитации одновременно, не только удивляла меня, но и неизменно оказывалась ошибочной. Во-первых, обоим подходам свойственны одно и то же качество и вибрации, а во-вторых, медитационная работа, предписываемая в Эзотерической Секции, столь элементарна, что она оказывает небольшое, если вообще какое-то воздействие на центры. Однако, она очень хороша для тех, кто находится на Пути Испытания.

Итак, Теософическая Школа неуклонно росла, но оставалась пока что относительно небольшой. Мы переехали из одного помещения в другое, в связи с условиями арендования помещений в Нью-Йорке, и в апреле 1928 года мы въехали в нашу нынешнюю Главную квартиру на Одиннадцатой Уэст Сорок Вторая Стрит. Мы в числе первых въехали в это новое здание и заняли верхний этаж, тридцать второй этаж. Сегодня мы занимаем также тридцать первый этаж, но наши помещения стали слишком тесными, и нам нужно будет вскоре расшириться.

Мы некоторое время переписывались с одной женщиной из Швейцарии, которая обладала хорошими знаниями и интересовалась тем, что мы преподаём и делаем для ознакомления мира с Вневременной Мудростью. У неё был прекрасный дом на озере Маджоре в Швейцарии, где она построила лекционный зал и собрала очень хорошую библиотеку. Однажды в конце 1930 года она поздно вечером приехала в наш дом в Стамфорде и провела с нами небольшое время, обсудив множество вещей, выложив перед нами свои идеи, выяснив наши точки зрения и предложив стать нашим сотрудником. Она выдвинула идею, что она с нашей помощью учредит духовный центр в Асконе около Локарно на озере Маджоре, и что он должен быть не ограничен каким-либо вероисповеданием, не сектантским и открытым для эзотерических мыслителей и оккультных учащихся всех групп в Европе и отовсюду. Её вкладом в это предприятие были её прекрасные дома, лекционный зал и великолепные земли, а Фостер и я должны были поехать туда, начать этот проект, читать лекции и преподавать. Она обещала нам полное гостеприимство и выразила желание, чтобы мои девочки сопровождали нас, если мы поедем в Аскону, обещав оплатить всем нам все расходы на питание и жильё, за исключением расходов на дорогу.

Естественно, мы не могли принять внезапного решения, но пообещали ей, что мы обсудим это дело самым тщательным образом и сообщим ей сразу после Нового 1931 года.

Здесь заключалось много проблем. Дорожные расходы пяти человек были нешуточным делом, и мы не были вообще уверены, что захотим предпринять это путешествие на таких условиях. Я двадцать лет провела в Америке, не выезжая в Европу. Я не могла поехать в Европу, не навестив свою родную страну, и было высказано много разных соображений, прежде чем мы приняли правильное решение.

Моя подруга Алиса Ортиз в это же время пришла ко мне с предложением, которое повлияло на всю эту ситуацию. Не зная ничего о предложении Ольги Фрёбе, она однажды сказала мне: "Как ты думаешь, что будет лучше для твоих девочек — чтобы я отправила их в колледж на несколько лет, или чтобы они поехали за границу? Я оплачу любые расходы, но ты должна сделать то, что считаешь наилучшим для своих девочек". Я очень тщательно обсудила всё это дело с Фостером, и мы решили, что путешествие за границу будет гораздо полезнее и расширит кругозор девочек гораздо больше, чем окончание колледжа. Любой мог получить степень в колледже, а совершать обширные путешествия могли немногие. Я думаю, что склонилась к этому решению потому, что я сама много путешествовала и тоже не имела степени.

Лишь два раза я сожалела, что у меня нет степени, присуждаемой за окончание колледжа. Такие степени сильно переоценивают, и хотя я не имею степени, я знаю, что имею такое же хорошее образование, как и люди со степенью. Не так давно меня попросили прочитать цикл лекций в Аспирантском колледже в Вашингтоне. Я должна была говорить об интеллекте и интуиции. Колледж отпечатали и разослал объявления, но когда они узнали, что у меня нет никаких степеней, они отменили лекции. Позже я получила письмо от президента колледжа, в котором говорилось, что факультет считает, что он совершил ошибку, но уже было слишком поздно исправлять её. Вскоре после этого меня пригласили приехать в Корнелльский университет встретиться со студентами, рассказать им о современных духовных подходах к истине и побеседовать с небольшими группами студентов. Это приглашение также было отменено, потому что у меня не было степени колледжа.

Во всяком случае, моя позиция была такова, что девочки научатся быть более полезными человеческими существами, если они лучше узнают людей на других континентах, не путём созерцания памятников и посещения галерей, а путём знакомства с самими людьми; поэтому мы оставили все идеи об академическом образовании в колледже для девочек и отдали их в колледж жизни.

Возвращаясь к нашему решению, я никогда не жалею, что девочки не пошли учиться в колледж. Они узнали людей и осознали, что США не единственная страна в мире. Они обнаружили, что в Великобритании, Швейцарии, Франции и так далее, были такие же прекрасные люди, такие же интеллигентные люди и такие же плохие люди, как и в Соединённых Штатах.

Мы должны сегодня культивировать в жизни космополитизм и положить конец тому тупому национализму, который был таким сильным источником ненависти в мире. Я не знаю ничего более ограниченного, чем привычка британцев считать всех остальных чужаками, или мнение французов, что французы играют важную роль во всех движениях цивилизации. Все эти вещи должны исчезнуть. Во всех странах, в которых я жила, я нашла таких же самых людей. В некоторых странах, может быть, было больше физического комфорта, чем в других, но население в этих странах такое же самое.

Я полагаю, что по мере того, как я переезжала из одного города в другой в Соединённых Штатах, Великобритании или на континенте, я больше многих других людей видела и слышала, как разные люди говорят друг о друге, как они охаивают, осмеивают и презирают друг друга, и мне хотелось бы, чтобы девочки обрели ощущение единства человечества. Я думаю, что они имеют более широкую точку зрения, чем средняя личность, и это благодаря тому, что они путешествовали; и относительно себя я приписываю это тому, что я путешествовала не только по горизонтали — из одной страны в другую, но и по вертикали — вверх и вниз по социальной лестнице. Это великий урок образования — любить людей, и я любила людей. Один из лучших людей, которого я знала и считала своим другом, был сыном императора. Первая и самая дорогая подруга, которая у меня была тридцать пять лет тому назад, когда я приехала в Соединённые Штаты, была женщина-негритянка. Они занимают одинаковое место в моём сознании, и я думаю о них с одинаковой нежностью.

Я обнаружила, что девочки были вполне способны справиться своими силами с любой проблемой и ситуацией, хотя они прошли лишь через публичную школу в Америке. Если имеются способности и дети живут в доме, где ценятся интересные вещи и где подчёркивается значение человеческих ценностей, то я не знаю никакой лучшей почвы для обучения, чем образование в публичных школах по американскому образцу.

Весной 1931 года мы решили принять приглашение Ольги Фрёбе и поехать на несколько месяцев в её дом на итальянских озёрах. Вы можете себе представить, с каким возбуждением девочки строили планы, покупали чемоданы, укладывали одежду и стоили предположения. Они за свою жизнь не были нигде, кроме Соединённых Штатов, за исключением моей старшей дочери Дороти, которая была на Гаваях. Алиса Ортиз проявила своё обычное благородство и позаботилась о том, чтобы у всех нас была приличествующая одежда, а также оплатила все дорожные расходы.

Мы выбрали небольшое судно, которое шло из Нью-Йорка прямо в Антверпен, Бельгия, и я обнаружила, что жизнь на борту судна с тремя девочками, полными жизни и энергии, немного утомительна. Уследить за ними было трудно. Трудно было загонять их каждый вечер в постель. Нет ничего весёлого для девушки, когда она самозабвенно танцует с каким-нибудь офицером и видит родителя, стоящего в стороне, и понимает, что ей пора ложиться спать. Они вели себя очень хорошо, но были очень возбуждёнными. Они знали всех на борту — кто они такие, откуда едут и как их зовут, и они пользовались самой большой популярностью.

Несколько лет назад я разворошила большую груду материала, а когда развернула его, это оказались три затейливых бальных платья, которые я сделала для девочек на борту судна. Идея была очень неоригинальная — это были звёздно-полосатые платья; тёмносиние юбки, усеянные белыми, и белые корсажи, усыпанные красными пятиконечными звёздами. Я отказалась от мысли наложить сорок восемь звёзд на каждый корсаж, так как это требовало много шитья, но общий эффект был самым патриотическим и очень приятным.

Я никогда не забуду день, когда мы вошли в устье реки Шелдти и пришвартовались в Антверпене. Девочки, разумеется, никогда не видели иноземных городов. Всё казалось им новым и странным — и фиакр, на котором мы ехали в отель, и пуховые одеяла на всех постелях. Мы остановились в отеле "Фландрия" и прекрасно провели несколько дней в Антверпене. Пронумерованные скатерти в Лан Виординер, иностранная кухня и молочные кафе — всё это сильно возбуждало их и оставило у меня много воспоминаний.

С нами поехала одна моя подруга, чтобы быть с нами в Асконе, но через несколько дней она оставила нас одних в Антверпене, так как хотела совершить со своей дочерью поездку по Рейну. У неё было совершенно отличное от нас с Фостером представление, как наслаждаться другой страной. Утром она спускалась вниз с дочерью в одной руке и с Бедеккером в другой. "Алиса, — говорила она мне, — что ты собираешься посмотреть сегодня утром? В путеводителе указана статуя, отмеченная тремя звёздочками, в кафедральном соборе можно посмотреть Рубенса и массу других вещей. Что ты планируешь осмотреть в первую очередь?" К её большому удивлению, я говорила ей, что нас не интересуют статуи давно умерших военачальников или посещение всех церквей, которые полагалось посетить.

Я сказала ей, что моя главная идея заключается в том, что девочки должны немного подышать атмосферой той страны, в которой они находятся, увидеть людей и посмотреть, как они живут и что делают в разное время дня. Поэтому мы бродили по городу, сидели в маленьких кафе под навесами, пили кофе, просто сидели и смотрели на людей, слушали и разговаривали. Вот чем мы занимались, когда она отправлялась в другом направлении. Я никогда не водила девочек в галереи и не заставляла их глазеть на статуи, говорить о церквях и вообще делать всё, что обычно делают средние туристы. Мы бродили по улицам. Мы заглядывали в сады. Мы совершали прогулки в пригород. По истечении нескольких дней девочки накопили огромное количество знаний о городе и его окрестностях, его жителях и его истории. Мы никогда не покупали сувениры, но делали фотографии, покупали красочные открытки и обнаружили, что иноземцы очень похожи на нас.

Из Антверпена мы поехали в Локарно, Швейцария — это было самое далёкое место, куда мы могли доехать на поезде; там нас встретила Ольга и повезла нас на свою восхитительную виллу, где мы оставались несколько недель. Это поездка на поезде была чудесной для девочек, но изматывающей для меня. Мы ехали на "Голубом поезде" через Симплон и долину Чинто.

Совершенно безнадёжно пытаться описать красоту итальянских озёр. По моему мнению, озеро Маджоре, на берегу которого находится вилла Ольги, является одним из прекраснейших озёр и оно одно из самых больших в Италии. Часть озера находится на швейцарской территории в кантоне Тичино, но б`ольшая часть его находится в Италии. Озеро очень голубое, небольшие деревни очень живописны, они громоздятся на склонах холмов, спускающихся прямо в воду. Я не знаю ничего более прекрасного для взора, чем вид на озеро из Ронко. Бесполезно описывать всё это, так как мне не хватает слов, но эту красоту никто из нас не забудет. Такие вещи рисуешь себе в моменты утомления и разочарования; и тем не менее за всей этой красотой скрывается испорченность и очень старое зло.

Этот округ одно время был центром Чёрной Мессы в Центральной Европе и свидетельства этого можно найти на дорогах страны. Маленькие деревни вокруг пустовали благодаря экономическим условиям, и в них нахлынули люди из Германии и Франции, чьи цели и идеалы были какими угодно, только не прекрасными и чистыми. Несколько предвоенных лет, особенно в Германии, были особенно отвратительными. Культивировались все виды пороков и зла и массы людей, ведших этот мерзкий образ жизни, собирались на итальянских озёрах в течение лета. Когда-нибудь это место очистится и здесь двинется вперёд настоящая духовная работа. Одна из вещей, с которыми мы боролись, был дух зла, который пропитывал это место, и особенно неприятные и испорченные люди, жившие на берегах озера.

Как только я обнаружила, что представляет собой это место, и что, несмотря на всю его красоту, здесь гнездится много зла, я просто села и рассказала девочкам всё как есть. Я решила, что они не должны быть такими наивными, иначе они подвергнутся опасности, и я указала им на людей на дорогах, которые несомненно относились к нежелательному типу. Я не облекала эту информацию в благопристойные выражения. Я сказала им откровенно и прямо, какова ситуация, включая вырожденчество и гомосексуализм, чтобы они прошли невредимыми через массу вещей, которые могли бы повредить им. Вы видите, что я ничего не утаила от них и не скрыла никаких грехов и неблаговидных дел. Я указала им на тот тип людей, которые увлекались этим, и они так бросались в глаза, что девочки должны были сразу опознать их. Я никогда не считала, что надо скрывать от молодых людей информацию о том, чего не надо делать.

Я позволяла им читать всё, что они хотели, при условии, что, если это не были книги, достаточно чистые, по моему мнению, я буду требовать у них отчёта, почему они хотят прочесть их. Мой опыт показывает, что если вы совершенно откровенны и искренно позволяете им читать книги, даже если считаете прочтение их неразумным, то их естественная чистота и естественная разборчивость явятся надёжной защитой. Они никогда не читали тайком, насколько мне известно, потому что они знали, что могут читать всё, что им нравится, и что я открыто выскажу своё мнение. Как бы то ни было, девочки провели три лета в Асконе и узнали много такого, что происходило и не причинило им вреда.

В первое лето в Асконе мы остановились у Ольги в её доме, но затем мы заняли небольшой коттедж, выдающийся над озером, который она построила на свои средства. Рядом с нашим домом она построила великолепный лекционный зал, где утром и пополудни проводились собрания. Места были восхитительные. Условия для плавания и купания были идеальные; эти впервые предоставившиеся возможности казались нам ниспосланными самим Небом и содержали в себе обещание ещё более широких возможностей в будущем. В первый год нашего пребывания там группа была маленькой, но в последующие два года она неуклонно разрасталась, и я сказала бы, что работа пользовалась большим успехом. Там встречались люди разных национальностей, и мы все жили вместе в течение недель и очень хорошо узнали друг друга. Национальные барьеры, казалось, не существовали, и все мы говорили на одном и том же духовном языке.

Там мы впервые встретились с д-ром Робертом Ассаджоли, который был нашим представителем в Италии в течение ряда лет, и наш контакт и многолетняя работа вместе с ним составляют один из самых замечательных счастливых факторов в нашей жизни. Он был одно время ведущим специалистом по мозгу в Риме, и когда мы познакомились с ним, он считался выдающимся европейским психологом. Он является человеком редкой красоты характера. Как только он входит в комнату, его сущностные духовные качества сразу дают себя знать. Франк Д. Вандерлип в своей книге "Будущее Европы" делает удивительное замечание о нём. Он называет его современным Св. Франциском Ассизским, и говорит, что утро, проведённое им с Робертом, было кульминацией его путешествия по Европе. Д-р Ассаджоли — еврей. В то время, когда мы встретились с ним в Асконе, и когда позже навещали его в Италии, к евреям в этой стране относились хорошо. Примерно тридцать тысяч евреев в Италии расценивались как итальянские граждане и не подвергались никаким ограничениям или преследованиям.

Выступления д-ра Ассаджоли были выдающимся событием на конференциях в Асконе. Он читал лекции по-французски, итальянски и английски и изливавшаяся через него духовная мощь служила средством стимулирования многих людей к духовному обновлению жизни. В течение первых двух лет он и я выполняли основную часть лекционной работы, хотя были и другие стоящие и интересные докладчики. В последний год, когда мы были там, это место было переполнено немецкими профессорами, и весь тон и характер места изменились. Некоторые из них были весьма нежелательными личностями и даваемое учение переместилось с относительно высокой духовной плоскости в плоскость академической философии и сомнительного эзотеризма. В последний раз мы были там в 1933 году.

Второй год, который мы провели в Асконе, был чрезвычайно интересным. К нам присоединился там великий князь Александр и выступил с несколькими очень интересными беседами; и ещё более важным для меня было прибытие в Аскону Вайолет Твидейл. День, в который она прибыла туда, был для меня праздником; я вижу как сейчас, как она спускается вниз по холму с мужем, и благодаря мощи своей духовной личности немедленно начинает доминировать над всем центром. Она была такой красивой, такой изящной, такой величественной, и её прибытие ознаменовало начало подлинной дружбы между её мужем и ней и Фостером и мною. Позже мы часто останавливались у них в их прекрасном доме в Торкей, Южный Девон, и когда я становилась утомлённой или озабоченной, я обычно спускалась к Вайолет и беседовала с ней. Она была плодовитым писателем. Она написала множество популярных рассказов; её книги о психизме, основанные на её собственном опыте, являются здравыми и увлекательными; а одна из её последних книг "Космический Христос" получила широкое и полезное распространение. Она была одним из немногих психиков в мире, которым можно было абсолютно верить. Она была высоко разумна; она обладала очень развитым чувством юмора и сильным духом исследования. Она серьёзно изучала книги Тибетца, и я посылала ей всё, что Он писал, по мере написания. Она была другом высоких и низких, и когда она недавно умерла, сотни людей, кроме моего мужа и меня, засвидетельствовали невосполнимую утрату. Брошь, которую она постоянно носила, была передана мне её мужем, и я ношу её всё время, и всегда вспоминаю о ней с глубочайшей любовью и нежностью.

Каждый год после нашего путешествия за границу мы возвращались в Соединённые Штаты на несколько месяцев, оставляя обычно девочек в Англии, где мы снимали дом в случае необходимости, и где один дом, Осприндж Плейс в Кенте, был очень любезно предоставлен в наше распоряжение одним другом и учащимся Школы. В течение этих лет все три девочки вышли замуж. Как уже сообщалось, Дороти вышла замуж за капитана Мортона, который был на шесть месяцев старше её и удивительно подходил ей. Это один из тех действительно счастливых браков, на которые приятно посмотреть. Я считаю, что они оба счастливы. Я знаю, что Теренс — идеальная пара для Дороти; он спокоен, умён, сердечен и твёрд, когда требуется, а Дороти разумна, обладает блеском, очень глубоко мыслящая и хороший психолог, легко возбудима, артистична и предана своему мужу. Затем Эллисон вышла замуж за офицера — Артура Лихи, товарища Теренса. Артур и Теренс в настоящее время полковники и находятся на действительной службе за границей. В один из этих годов моя вторая дочь Милдред вернулась вместе с нами в Штаты и там вышла замуж за Мередита Пуга; этот брак оказался очень несчастливым, хотя всё говорило за то, что этого не должно было быть. Возникли такие сумасшедшие обстоятельства, что в течение четырёх месяцев Милдред была помолвлена, вышла замуж и развелась, причём у неё должен был родиться сын. Этот самый сын оказался более чем достаточной компенсацией за всё, через что она прошла. Нет нужды вдаваться в детали этой истории. Во всех отношениях Милдред справилась с очень трудной ситуацией с самообладанием, спокойствием и мудростью. Когда она вернулась ко мне в Англию, я была удивлена, что она выглядела такой отчаянно больной и всё же находила силы жить.

В течение этих лет, когда мой муж и я были пять месяцев в Великобритании и Европе и семь месяцев в Соединённых Штатах, школьная работа неуклонно разрасталась. Работа, выполнявшаяся в течение трёх лет в Асконе, привлекала в Школу целый ряд людей разных национальностей, и они вместе с другими, которые уже присоединились к Школе благодаря чтению книг, образовали во многих странах Европы ядро, вокруг которого мы могли строить будущую работу. Работа в Испании под руководством Франциско Бруалья продвигалась исключительно хорошо, и мы уже имели несколько сот испанских учащихся, главным образом мужчин. Работа в Великобритании также двигалась вперёд. Небольшие группы учащихся, рассеянных по всему миру, начали объединяться вокруг Школы.

Одна такая группа в Индии очень заинтересовала меня. В Индии была организация под названием Суддха Дхарма Мандала. Её основал сэр Субра Манийер. Это был оккультный орден, по-видимому, продвинутого типа. Я просмотрела одну из книг, которую они издали и обнаружила, что в этом ордене работает несколько лидеров Теософического Общества, переросших рамки Эзотерической Секции в Теософическом Обществе. Я неохотно вступаю в организации, однако, я написала главе ордена и попросила разрешения вступить в него, но не получила ответа. На следующий год я написала снова и заказала некоторые из их книг, вложив чек для оплаты. Я не получила никакого ответа и мне не было послано никаких книг, хотя чек был погашен. Спустя несколько месяцев я послала машинописную копию своего предыдущего письма главе ордена, но снова не получила никакого ответа. Я прекратила попытки и решила, что это одна из тех своеобразных мошеннических организаций, которые одурачивают доверчивых жителей Запада.

Три года спустя я поехала в Вашингтон, чтобы прочесть курс лекций в отеле Нью-Уиллард. По окончании лекции ко мне подошёл человек с небольшим плоским чемоданом в руке и сказал: "Я имею приказание от Суддха Дхарма Мандала передать вам эти книги". Это были те книги, которые я заказывала, и моя вера в порядочность организации была восстановлена. Какое-то время от них не было никаких известий, затем я получила письмо от члена этой группы, извещавшее, что сэр Субра Манийер скончался, и что моя книга "Трактат о Космическом Огне" была его постоянным спутником, и что на своём смертном ложе он потребовал от семи старших членов своей организации присоединиться к Тайной Школе и получать инструкции от меня. Они сделали это, и в течение ряда лет эта весьма интересная группа старых индийских учащихся работала с нами. Все эти люди были старыми и постепенно умерли, пока не осталось ни одного из тех, кто был в контакте со мной. Они очень чтили Е.П. Блаватскую, и я нашла мой контакт с ними очень интересными.

Другое связующее звено с Е.П. Блаватской появилось, когда с Теософической Школой объединилась небольшая группа людей Синнета; первой из них была моя подруга Лена Роуэн-Гамильтон. Они внесли в жизнь Школы ряд старых традиций и сильное ощущение связи с источником Вневременной Мудрости в XIX веке, когда её свет хлынул на Запад.

Одним из интересных новшеств Школы было неуклонное ужесточение требование к членам. Постепенно мы начали отвергать учащихся, которые находились исключительно на эмоциональном уровне, и подчёркивать необходимость наличия некоторого ментального фокуса и развития, если человек желает получить более продвинутую тренировку в объёме наших старших классов. С течением времени и с обострением нужды мира становится также всё более очевидной соответствующая нужда в тренированных учениках. Мир должны спасти те, кто обладает как разумом, так и любовью; устремления и хорошего намерения недостаточно.

Во время этих путешествий мы встречались в многочисленными оккультизма в различных странах Европы. Повсюду можно вступить в контакт с небольшими группами, которые делают ударение на каких-то аспектах Вневременной Мудрости и каких-то представлениях эзотерической истины. Повсюду можно видеть первые признаки прибывающего духовного прилива, в Польше и Румынии точно так же, как в Великобритании и Америке. Было почти так, словно человечеству открылась дверь в новую духовную жизнь, и это вызвало соответствующий подъём сил зла, который достиг кульминации в мировой войне; я не верю, что война прервала этот прилив. Я уверена, что он приведёт к интенсификации духовных побуждений, и что те из нас, кто работает на винограднике Учителей, в будущем будут иметь большие заботы в связи с организацией, воодушевлением и инструктированием тех, кто духовно пробуждаются.

Одна из причин, вдохновивших меня на написание этой автобиографии, заключалась в том, что я и связанная с нами группа имели возможность наблюдать и распознавать определённое развитие, которое происходило на земле под руководством и влиянием Иерархии. Часть работы, имеющей целью открыть новый век и будущую цивилизацию, особенно под духовным углом зрения, мы сами старались начать. Если оглянуться назад на прошедшие годы, теперь нам становится совершенно очевидным, что было несомненно совершено Иерархией через наше посредство.

Говоря это, я не имею в виду хвастовство или самоудовлетворение. Мы являемся лишь одной из многочисленных групп, через посредство которых работают Учителя Мудрости, и любая группа, забывающая это, подвержена опасности скатиться в самодовольный изоляционизм и, следовательно, находится под неминуемой угрозой падения. Нам было суждено сделать определённые вещи. Другие ученики и группы несут ответственность за основание других проектов под руководством своих собственных Учителей. Все эти проекты, осуществляемые под вдохновением Иерархии, и в духе истинного смирения и понимания, являются составными факторами великого духовного предприятия, начатого Иерархией в 1925 году. Одно из драматических выражений этого Иерархического замысла я хочу сейчас рассмотреть.

В 1932 году, когда мы были в Асконе, я получила от Тибетца сообщение, которое было опубликовано осенью в виде брошюры под названием "Новая Группа Мировых Служителей". Это было событием эпохального значения, хотя пока что лишь немногие люди осознали его значение.

Позиция, занятая духовной Иерархией на нашей планете, заключается в том, что в процессе формирования находится группа, которая содержит в себе ядро грядущей мировой цивилизации и характеризуется качествами, которые будут отличать эту цивилизацию в течение следующих двух с половиной тысяч лет. Этими качествами являются главным образом дух исключительности, могучее желание бескорыстно служить своим собратьям плюс определённое чувство духовного руководства, истекающего с внутренней стороны жизни. Эта новая группа мировых служителей включает в себя два определённых подразделения. Первая часть имеет тесную связь с духовной Иерархией. Она состоит из стремящихся, работающих по направлению к ученичеству под руководством определённых учеников Учителей, которые в свою очередь направляются и руководятся немногочисленными мирскими учениками, чья работа имеет такой большой размах, что она определённо является интернациональной по своему масштабу. Эта группа действует как несомненный посредник между духовной Иерархией нашей планеты и массой человечества. Через их посредство Учителя Мудрости, под руководством Христа, осуществляют гигантские планы мирового спасения.

Эта попытка вести человечество вперёд по новому и более определённому пути и в гораздо более широких масштабах, чем до сих пор, делается возможной благодаря наступлению эры Водолея. Этот век Водолея является одновременно астрономическим и астрологическим по своему смыслу.

Сегодня в мире существует очень сильное предубеждение против астрологии; это понятно и кроме того образует определённую защиту для доверчивых и неразумных людей. Предсказательная астрология, с моей точки зрения, является одновременно опасной и препятствующей. Если человек высоко развит, то он начинает управлять своими звёздами (светилами). Он делается непредсказуемым, его гороскопы оказываются неточными и вообще не имеют никакого смысла. Если человек неразвит, есть значительная вероятность того, что он полностью обусловлен своими звёздами и, следовательно, его гороскопы будут совершенно точными с предсказательной точки зрения. Если это так и человек подчиняется диктату своего гороскопа, его свободная воля полностью сводится на нет, его работа целиком ограничена рамками его гороскопа и результатом этого является то, что он терпит неудачу, пытаясь совершать личные усилия для освобождения себя от возможных определяющих факторов.

Я часто улыбаюсь про себя, когда люди хвастаются тем, что их гороскоп совершенно точен и что с ними всё происходит так, как указывает гороскоп. То, что они говорят, в действительности означает следующее: я совершенно посредственная личность; я не имею своей собственной свободной воли; я полностью обусловлен своими звёздами и, следовательно, не имею ни малейшего намерения вообще совершать прогресс в этой жизни. Это тот тип гороскопов, который лучшие астрологи избегают. Наиболее проницательные люди в этой области заняты главным образом обрисовыванием характера, что является самым полезным, и попытками открыть, как можно составить гороскоп души, чтобы можно было понять назначение жизни воплотившегося индивидуума, а, следовательно, можно было провести чёткое разграничение между тенденциями личности, установившимися на протяжении многих воплощений, и выявляющимся замыслом и волей души.

Однако, когда человек переходит к рассмотрению астрологической подоплёки астрономических событий, дело меняется. Люди слышат утверждение, что мы сейчас переходим в знак Водолея; это означает, что с точки зрения зодиака, который является воображаемой траекторией движения Солнца в небесах, кажется, что Солнце проходит через созвездие Водолея. Это астрономический факт в данное время, и он не имеет никакого отношения к астрологии. Однако, влияние, оказываемое знаком, через который Солнце проходит в любой конкретный мировой период, неопровержимо, и я могу доказать это вам здесь и теперь.

Перед избавлением евреев, когда Моисей вывел детей Израиля из Египта, Солнце было в знаке Тельца. Оно проходило через знак Быка. Тогда на земле появились митраические мистерии, которые сосредотачивались вокруг жертвы освящённого быка. Грех детей Израиля в пустыне, который вызвал столь сильный гнев Моисея, когда он спустился с горы Господа и обнаружил, что они падают ниц перед золотым тельцом, состоял в том, что они обратились к прошлой и устаревшей религии, которую они должны были оставить позади. Еврейское избавление само происходило под управлением знака Овна (Барана), через который Солнце проходило в течение следующих двух тысяч лет. Тогда в еврейской истории появляется козёл отпущения. Мы имеем библейскую историю о баране, запутавшемся в зарослях, и всё это было обусловлено прохождением Солнца через знак Быка и знак Барана.

Нечто иное, помимо находок академической астрологии, которая даже теперь может затронуть лишь очень небольшое число людей, произвело эти естественные реакции. Какое-то влияние, исходящее от знака Тельца и знака Овна, породило символику, которая обусловила религиозную жизнь людей той эпохи. Это становится ещё более очевидным, когда Солнце перешло в следующее созвездие — знак Рыб. Тогда мы имеем появление Христа и символику рыбы, которая так характерно пронизывает все евангельские истории. Его учениками были в основном рыбаки. Он произвёл чудо с рыбами и напутствовал Своих апостолов после Своей смерти наставлением быть под руководством апостола Петра рыбаками, уловляющими людей. Именно по этой причине митра, которую носит папа, является воспроизведением рыбьего рта.

Сейчас, согласно астрономии, мы переходим в знак Водолея — знак универсальности (всеобщности), потому что вода — это универсальный символ. Незадолго до Своей смерти Христос послал Своих учеников найти водоноса, который привёл их в горницу, где состоялось причащение. Всё это указывало на признание Христом грядущей новой эры, которая наступит после Его ухода и в которую мы сейчас вступаем. Знаменитая картина Леонардо да Винчи, изображающая общую трапезу в горнице, является великим символом эры Водолея, ибо мы будем сидеть все вместе под любящим руководством Христа, когда установится братство и люди будут связаны вместе узами божественных отношений. Старые барьеры между людьми и нациями будут постепенно исчезать в течение следующих двух тысяч лет.

Именно для учреждения и развития этой работы Иерархия объявила о появлении на Земле Новой Группы Мировых Служителей, ведомых и направляемых учениками, и духовно стремящимися, которые не знают чувства отдельности, которые смотрят на всех людей одинаково, независимо от цвета кожи и вероисповедания, и которые поклялись неустанно работать для содействия международному пониманию, экономическому распределению и религиозному единству.

Вторая часть группы в организации Новой Группы Мировых Служителей состоит из мужчин и женщин доброй воли. Они, строго говоря, не являются стремящимися духовно. Они не особенно интересуются Планом и мало или совсем не знают планетную Иерархию. Однако, они действительно хотят видеть установление правильных отношений между людьми. Они хотят, чтобы на земле царили справедливость и дружелюбие. Под руководством мирских учеников и их помощников этих людей можно научить практическим и эффективным способам выражения доброй воли. Таким путём они могут выполнить основополагающую и учредительную работу для подготовки мира и более полному выражению духовного замысла. Они могут ознакомить человечество с необходимостью правильных человеческих отношений, которые найдут выражение в каждой общине, каждой нации и, наконец, в международном масштабе.

Для этого разрушение, вызванное нынешней мировой войной, эффективно расчистило почву. Зло неправильных человеческих отношений, злоба, агрессия, расовая дискриминация стали такими очевидными, что только тупой и неразумный человек неспособен увидеть необходимость действенной доброй воли. Очень много людей с добрыми намерениями теоретически принимают тот факт, что Бог есть любовь, и блаженно надеются, что Он сделает эту любовь явной среди человечества.

Так Новая Группа Мировых Служителей вошла в сознание современного человечества. Брошюра, обрисовывающая этот идеал, получила самое широкое распространение и за ней последовали другие брошюры на ту же тему, написанные Тибетцем на основную тему духовного замысла и доброй воли. Тибетец в этих брошюрах обрисовал определённую процедуру, которой мы должны следовать. Он выступил за необходимость распространения подписных листов среди мужчин и женщин доброй воли в разных странах мира. Он предложил нам организовать то, что Он назвал Ячейками Служения, в возможно большем числе стран мира. Он обрисовал нам природу учения, которое они должны получать, и эти предложения и указания мы немедленно стали осуществлять.

С 1935 года по 1939 год мы занимались распространением доктрины доброй воли, организацией Ячеек Служения в девятнадцати странах и отыскиванием тех мужчин и женщин, которые откликаются на замысел Тибетца и готовы сделать всё возможное для содействия правильным человеческим отношениям и распространением идеи доброй воли среди людей.

Фостер и я всегда были не удовлетворены тем, что ударение делается на защите мира. В течение ряда лет группы в защиту мира были заняты пропагандой мира, собирая воззвания с подписями людей, которые поддерживают идею мира — а кто это не сделает? — и занимаясь пропагандой повсеместного требования о мире. Мы очень сильно ощущали, что это было равносильно тому, чтобы ставить телегу впереди лошадей.

В дни яростной пропаганды мира между первой и второй мировыми войнами идея мира добилась больших успехов. Миллионы подписей появились на листах, требующих мира. Страны Оси приветствовали пропаганду мира, потому что она создавала усыпляющую атмосферу, в которой не предпринимались никакие шаги для вооружения наций против возможных агрессоров. Война обусловлена главным образом катастрофическими экономическими условиями; но проводимая деятельность мало способствовала устранению этих условий. Люди продолжали голодать; многие по-прежнему получали слишком низкую зарплату во всех частях мира; детский труд не был ликвидирован ни в одной стране, хотя были достигнуты большие успехи в попытке сделать это; перенаселённость мира неуклонно увеличивала трудности. Все условия, способствующие развязыванию войны, были налицо повсюду, несмотря на то, что раздавался клич "пусть будет мир на земле".

Когда ангелы воспели в Вифлиеме, они сказали: "Слава Богу в небесах". Это означает финальное завершение и цель. Затем "мир на земле". Это то, что касается человечества в целом; и, как первый и абсолютно необходимый шаг: "добрая воля по отношению к людям (и в человеках благоволение)". Если когда-нибудь наступит мир, то сначала должна появиться добрая воля, а это совсем забыто. Люди пытались положить начало периоду мира, прежде чем появились какие-либо признаки доброй воли. Мира не будет до тех пор, пока добрая воля не станет определяющим фактором во всех человеческих отношениях.

Другая революционная вещь, которую сделал Тибетец — это диктовка "Трактата о Космическом Огне". В этой книге Он дал то, что, согласно пророчеству Е.П. Блаватской, Он должен был дать, а именно — психологический ключ к космическому творению. Е.П. Блаватская заявила, что в XX веке придёт ученик, который даст информацию относительно трёх огней, рассматриваемых в "Тайной Доктрине": электрического огня, солнечного огня и огня трения. Это пророчество исполнилось, когда публике был дан "Трактат о Космическом Огне". Эта книга рассматривает огонь чистого духа или жизни; огонь ума, который оживляет каждый атом солнечной системы и создаёт средство, благодаря которому развиваются Сыны Божьи. Она также рассматривает огонь материи, производящий то притяжение и отталкивание, которые являются базисными законами эволюции, и удерживающий формы вместе, чтобы обеспечить носители для эволюционирующей жизни, а позже, когда они послужат своему назначению, отталкивающий эти формы, чтобы эволюционирующая жизнь могла двигаться дальше по пути к более высокой эволюции. Истинное значение этой книги будет оценено только в конце этого века. Она содержит такие глубины технического знания, которые лежат далеко за пределами понимания обычного читателя. Это также связующая книга, так как она берёт определённые базисные восточные идеи и фразы и знакомит с ними западного читателя, и в то же время она делает практичными концепции Востока, иногда смутные и метафизичные.

Третья уникальная вещь, выполненная Тибетцем, причём в течение последних нескольких месяцев — это то, что Он дал основу и определённые указания относительно ритуалов, на которых может быть основана новая мировая религия.

Давно была очевидной необходимость в какой-то точке контакта между экзотерическими религиями Запада и эзотерическими вероучениями Востока. На уровне эзотерического или духовного подхода к божественному всегда было согласие между Востоком и Западом. Техника, которой придерживается мистический искатель Бога на Западе, идентична технике, которой следуют искатели на Востоке. В определённой точке на пути возвращения к Богу все пути встречаются, и затем на всех последующих стадиях достижения процедура единообразна. Шаги в ходе медитации идентичны. Это станет очевидно каждому, кто изучит работы Майстера Экхарта и Йога-Сутры Патанджали. Все великие расширения сознания, обрисованные в индусской философии, и описание этих пяти великих расширений, изображённых в виде пяти великих кризисных моментов в жизни Христа, в которых сообщается в Новом Завете — снова совпадают. Когда человек начинает сознательно искать Бога и сознательно подвергает себя дисциплине и испытаниям, он находит себя заодно с искателями на Востоке и на Западе, и с теми, кто жили ещё до прихода Христа, и с теми, кто занимаются поисками сегодня.

Именно в попытке прояснить отношения между Востоком и Западом я написала книгу "Свет Души". Это комментарии на Йога-Сутры Патанджали, который жил и учил, по-видимому, за девять тысячелетий до Христа. Тибетец дал мне пересказ древних санскритских фраз, так как я не знаю санскрита, но комментарии я написала сама, так как я заботилась о том, чтобы представить истолкование Сутр, которое было бы больше приспособлено к западному типу ума и сознания, чем обычное восточное изложение. Я также написала книгу "От Вифлиема до Голгофы", чтобы проследить значение пяти главных эпизодов в жизни Христа — рождение, крещение, преображение, распятие на кресте и воскрешение — и их связь с пятью посвящениями, о которых рассказывают восточному ученику. Обе эти книги имеют определённое отношение к новой мировой религии.

Должно наступить время, когда должна будет слиться работа великого Учителя Востока Будды, Который пришёл на Землю и достиг озарения и стал Водителем и Учителем миллионов жителей Востока, и работа Христа, Который пришёл как Учитель и Спаситель, признанный сначала Западом. В Их учениях нет расхождений или противоречий. Между Ними нет конкуренции. Они выступают как два величайших Мировых Учителя и Спасителя. Один вёл Восток, а другой вёл Запад в сторону Бога.

Именно эту тему Тибетец разработал в cвоей брошюре "Новая Мировая Религия". Он указывает, что работа Будды подготовила людей к Пути Ученичества, в то время как работа Христа подготовила людей к Посвящению. Он указал в этой брошюре в этой брошюре ритуал, в котором великий день Будды, праздник Весак (праздник Вайсакха в майское полнолуние) и Пасхальное Воскресенье, фиксируемое апрельским полнолунием, символизирует озарённого Будду и восставшего Христа, а июньское полнолуние является Праздником Человечества, когда оно делает своё главное ежегодное приближение к Богу под руководством Христа. Другие полнолуния в каждом месяце составляют меньшие праздники, во время которых рассматриваются и подчёркиваются определённые духовные качества, необходимые для выражения ученичества и посвящения.

Ещё одна революционная деятельность, к которой Тибетец привлёк внимание публики, указывает на первые шаги, предпринятые Иерархией для более тесного сближения с человечеством, для восстановления древних Мистерий и для экстернализации и возможности появления на физическом плане Учителей и их групп учеников, собранных вместе в местах, технически именуемых Ашрамы.

Следовательно, в этом усилии неявно заложено значение второго пришествия Христа. Он придёт, взяв с Собой Своих учеников. Учителя когда-нибудь снова будут пребывать на Земле, как Они пребывали миллионы лет тому назад в период детства человечества. Тогда Они оставили нас на какое-то время и исчезли за завесой, которая отделяет видимое от невидимого. Они сделали это для того, чтобы дать человеку время развить свою свободную волю, стать взрослым благодаря использованию ума, принять свои собственные решения, ориентировать себя в конечном счёте по направлению к Царству Божьему и сделать сознательные усилия, чтобы идти по Пути Возвращения. Это совершилось в таких больших масштабах, что теперь кажется возможным, что в течение следующего века Учителя могут выйти из Своего молчания и снова стать известными людям. Для этой цели трудится Тибетец и многие из нас сотрудничают с Ним.

Он также учредил новые правила для учеников, которые предоставляют индивидуальному ученику гораздо большую свободу, чем хорошо известные правила прошлого. Сегодня не требуется никакого подчинения (послушания). Ученик рассматривается как разумный деятель и ему предоставляется свобода исполнять требования так, как он считает наилучшим. Не предписывается никакая секретность, потому что ни один ученик не допускается в Ашрам или место посвящения, пока есть хотя бы малейшая опасность того, что он проболтается. Учеников сейчас тренируют телепатически и фактическое физическое присутствие Учителя больше не является необходимостью. Больше не делается ударение, как раньше, на личном развитии. Нужда человечества представляется как главная побудительная причина духовного развития. Учеников сейчас учат совместно работать в группах с учётом возможности групповых посвящений — это совершенно новая идея и перспектива. Физические дисциплины больше не обязательны. Считается, что современному ученику — разумному, любящему и служащему, они больше не требуются. Он должен уже перерасти свои физические аппетиты и должен теперь быть свободен для служения. Многое из этого учения содержится в только что опубликованной книге "Ученичество в Новом Веке", содержащей инструкции, которые Тибетец давал группе своих учеников в миру, некоторые из которых известны мне, а некоторые нет. Это первый случай в истории Иерархии, насколько нам известно, когда детальные инструкции, данные Учителем группе Своих учеников, были опубликованы и тем самым стали доступны широкой публике.

В предыдущих абзацах я попыталась очень кратко описать некоторые виды деятельности, которые предпринял Тибетец вместе с другими членами Иерархии, пытаясь ударить ключевую ноту нового века, именно на этих вещах мы стараемся делать ударение в старших классах Тайной Школы.

Некоторые учащиеся были с нами двадцать лет и более. Они верно выполняли свою работу и определённо добились результатов. Позже мы надеемся открыть определённые группы, в которых будут использоваться некоторые техники, которые Тибетец рассмотрел в своей, по-видимому, наиболее значительной работе — "Трактат о Семи Лучах". Здесь Он разрабатывает новую школу исцеления. Он даёт технику для построения Пути света между душой и духом, так же, как человек создал путь между самим собой и душой. Он также акцентирует новую эзотерическую астрологию, которая имеет дело с замыслом души и с Путём, по которому должен двигаться ученик. Он также даёт четырнадцать правил, которым должны следовать посвящённые. Таким образом, этот пятитомный Трактат представляет собой полный компендиум духовной жизни и излагает те новые формулировки древних истин, которые будут руководить человечеством в течение эпохи Водолея.

Около 1934 года мы начали посещать другие части Европы. В течение следующих пяти лет мы в разное время ездили в Голландию, Бельгию, Францию и Италию; обычно, будучи в Европе, мы ехали в Женеву, Лозанну или Цюрих и на некоторое время останавливались там. Там с нами встречались люди из различных частей Европы. Для нас было большим откровением после столь многих лет работы оказаться перед лицом аудитории в Роттердаме или Милане, в Женеве или Антверпене, и обнаружить в людях точно те же самые качества, что и в Великобритании и Соединённых Штатах. Те же самые вещи можно было говорить им; то же самое видение братства и ученичества. Их реакция была такой же самой. Они понимали и жаждали такого же духовного избавления и тех же духовных опытов.

Я сделалась настоящим адептом в деле выступления через переводчика. Когда я читала лекции в Италии, моим переводчиком был обычно д-р Ассаджоли, в Голландии — глава нашей работы там, Герхард Янсен (обычно называемый Джерри теми из нас, кто любит его). Я наблюдала его иногда в разноязычной толпе и слышала, как он говорит с равной лёгкостью на полдюжине разных языков. Перед войной он сделал прекрасный объём работы в Голландии. Практически все его школьные бумаги были переведены на немецкий язык, и он сам вёл большую и ревностную группу учащихся. Работа в Голландии и работа в Испании были двумя самыми яркими пятнами, и хотя эти две страны различаются по темпераменту, в их ревностности не было никакой разницы.